Пять четвертинок апельсина

У двери материной спальни я помедлила, хорошенько напрягая слух. Оттуда не доносилось ни звука. Я знала, что раз уж она приняла таблетки, то, скорее всего, будет спать как убитая, но рисковать было нельзя: а что, если она проснется и поймает меня? С превеликой осторожностью я повернула дверную ручку, и вдруг доска под моей босой ногой скрипнула, да так оглушительно, словно взорвалась шутиха. Я замерла с поднятой ногой, прислушиваясь к дыханию матери – вдруг проснется? Нет, она дышала по-прежнему ровно, и я проскользнула в комнату. Один ставень на окне остался открытым, и в комнате было почти светло. Мать лежала поперек кровати. Ночью она ногами спихнула с себя одеяло и простыни; одна подушка тоже валялась на полу, а вторую удерживала ее отброшенная в сторону рука. Голова матери под каким-то на редкость неудобным углом свисала с кровати, распущенные волосы мели пол. Я ничуть не удивилась, увидев, что рука ее покоится как раз на той подушке, в которую я засунула узелок с апельсиновыми корками. Я опустилась возле нее на колени. Дышала она медленно, с трудом. Под темными, как синяки, веками беспорядочно двигались глазные яблоки. Я медленно и очень осторожно сунула пальцы внутрь той подушки, на которой покоилась ее рука.

Вынуть узелок оказалось нетрудно. Я быстро нащупала его, подтащила к прорези и, крепко вцепившись в него ногтями, вытянула из потайного убежища. В один миг он благополучно оказался у меня на ладони, а мать даже ни разу не пошевелилась. Только глаза ее продолжали метаться туда-сюда под темными веками, словно все время следили за чем-то ярким, ускользающим. Рот у нее был полуоткрыт, по щеке на простыню сползла нитка слюны. Повинуясь внезапному порыву, я сунула мешочек с корками прямо ей под нос, предварительно помяв его как следует для усиления апельсинового запаха; она что-то жалобно прохныкала во сне, отворачивая голову от запаха и хмуря брови. Тогда я, убрав мешочек поглубже в карман, принялась за дело, на всякий случай поглядывая на мать, словно на опасного зверя, который, возможно, только притворяется спящим.

Для начала я подошла к каминной полке, где всегда стояли часы, тяжелые, с круглым циферблатом под позолоченным стеклянным колпаком. Они выглядели несколько странно, как-то чересчур помпезно над простой черной каминной решеткой и совершенно не вязались с остальной обстановкой спальни, но мать получила их в наследство от своей матери и считала одной из самых больших своих ценностей. Я приподняла стеклянный колпак над часами и осторожно перевела стрелки назад. На пять часов. Потом на шесть. И опустила колпак на место.

Затем я передвинула предметы на каминной полке: фотографию отца в рамке, фотографию какой-то женщины – мне говорили, что это моя бабушка, – глиняную вазочку с засохшими цветами, блюдечко, на котором лежали три шпильки для волос и одинокий миндальный орешек в сахаре, оставшийся после крестин Кассиса. Фотографии я повернула лицом к стене, вазочку поставила на пол, а шпильки для волос, лежавшие на блюдечке, спрятала в карман материного фартука, валявшегося тут же. После этого я в артистическом беспорядке развесила по комнате ее одежду. Одну ее «деревяшку» пристроила на абажур, вторую – на краешек подоконника. Платье аккуратно повесила на плечиках за дверью, а фартук расстелила на полу, точно скатерть для пикника. В довершение всего я открыла дверцу гардероба так, чтобы в зеркале на внутренней стороне дверцы отражались кровать и сама мать, лежащая на этой кровати. Проснется и первым делом увидит собственное отражение.

На самом деле я действовала не из каких-то злых побуждений, а просто желая сбить ее с толку. Я не имела ни малейшего намерения причинить ей боль или как-то особенно сильно ее расстроить; мне хотелось ее обмануть, заставить думать, что этот воображаемый приступ был настоящим, что она, сама того не ведая, переставила в комнате все предметы, перевесила одежду, перевела стрелки на часах. От отца я знала, что она порой и впрямь ничего не помнит о своих поступках; а когда у нее от головной боли мутится сознание, она вообще все видит и воспринимает как-то искаженно, неправильно. То ей чудится, что кухонные настенные часы разрезаны пополам и одна их часть видна ясно, а вторая куда-то исчезла и вместо нее только пустая стена; то вдруг бокал для вина самостоятельно изменит привычное место и начнет коварно перемещаться вдоль края тарелки. То чье-то лицо – мое, или отца, или хозяина кафе Рафаэля – вдруг лишится некоторых черт, словно под ножом какого-то ужасного хирурга; или вдруг испарится полстраницы в книге кулинарных рецептов, а буквы на оставшейся половине начнут как-то странно приплясывать.