Пять дней до праздника

У горки стояла бабушка с леденцами-петушками. Петушок стоил пять рублей. У меня в кармане по счастливой случайности завалялись пятёрики. И вот помню: скатываюсь раз с этой длинной-длинной взрослой горки, бегу обратно к лестнице наверх, пробегаю мимо бабушки и покупаю леденец. Пока поднимаюсь, пока собирается новая «гусеница», пока скатываюсь — леденец съедается, а я снова пробегаю мимо бабушки и снова покупаю леденец. И так — пока пятёрики не закончились.

А потом снова Рождество. А утром седьмого числа — утренник. В воскресной школе уже суета, толчея — трое старших мальчиков наряжаются в позолоченные балахоны — будут изображать волхвов. Остальные одеваются в овечек, ослят, пастушков. Маленькую девочку, самую младшую среди нас, мать старательно завивает, чтобы больше походила на ангела. А мне кажется — куда уж больше! Ей всего четыре года, и без кудряшек вылитый ангел — достаточно взглянуть на лицо. Можно без костюма на сцену выпускать. И от этой мысли мне чуть-чуть завидно и чуть-чуть грустно — потому что самой-то уже тринадцать лет, и, если я захочу изображать ангела, в ход придётся пускать и кудряшки, и крылышки, и нимб. Потому что одно лицо уже не убедит.

Ещё через три года меня допустили петь на клирос. Праздничную службу я теперь могла наблюдать с самого верха, и видеть и всех прихожан, и то, что творилось в алтаре, и узнать, наконец, о чём в этот день поют — почти все обычные песнопения в Рождество заменяются другими, специальными «праздничными», и на слух их разобрать трудно. Это стало для меня высшей степенью приобщённости к празднику. Сильней почувствовать его, кажется, было невозможно: стоишь на клиросе, точно паришь над всеми, и поёшь, и все слова проходят сквозь тебя, пронизывают душу, и, если и не понимаются сразу, то всё равно остаются внутри, чтобы осознаться чуть позже.

А наутро — снова детский праздник, а потом стол, ломящийся от сладостей, от которых у меня захватывает дыхание — ни по чему я так сильно не тоскую в пост, как по скоромному сладкому!.. Сорок дней было нельзя, а теперь все эти конфеты, суфле, пирожные светятся в солнечном свете, окутывающем комнату — ведь в Рождество всегда бывает солнечно! — и радостно мне подмигивают, точно подтверждают: «можно, можно, уже всё можно, праздник наступил!» И я с наслаждением впиваюсь зубами в мягкий бисквит, и солнце, заглядывающее в окно — зимнее, ослепшее от мороза, желтое солнце — близоруко щурится и освещает лицо, но оно сейчас так слабо, что даже глядя прямо в глаза, неспособно заставить меня отвернуться…

…Колючий ветер бросился в лицо, заставив моргнуть, и — разлетелись рождественские образы прошлого. Я стояла у тёмной таинственной елки в центре Москвы, в Новоспасском монастыре, сжимая в руках свежий гречишный хлеб, который пах гречкой даже сквозь пакет. Сейчас, на холоде, этот запах показался мне самым заманчивым запахом на свете. Не удержавшись, я достала из пакета ещё теплую хлебную мякость и с наслаждением откусила от горбушки. Ещё пять дней — и наступит радость. И для того, чтобы её почувствовать, не надо будет ни становиться рабом кухни, ни впадать в салатную кому. Потому что она самодостаточна, неизбывна и вечна — она придёт с первыми лучами солнца, с утренним колокольным звоном, с морозным воздухом, впущенным в форточку, и заполнит собой весь дом. И, конечно же, сердце.