«Алексей Петрович, здравствуйте!
Поспешный отъезд Ваш на прошлой неделе в Берлин показал мне, сколь быстро сказалось содеянное мной зло. Я лелеял надежду объясниться с Вами по возвращении Вашем в Шварценфельз, однако же воспоследовавшие за сим события убедили меня, что надежде моей сбыться не суждено. Посему не остается мне иного выхода, кроме как изложить в сем письме минувшие события с тем, чтобы хоть этим и хоть в малой толике искупить свою вину.
Всякому человеку вольно гордиться пращурами своими, и я полагал, что правом сим располагаю.
Один из моих предков по отцу, подполковник российской службы Каульбарс, доставил императрице Екатерине Алексеевне реляцию генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского о победе над турками при реке Ларга 7 ноября 1770 года, заслужил монаршее благоволение, и грамота о сем славном событии переходила в нашем роде от отца к старшему сыну. Ежели б не революция, я, как старший сын, дождался б своего часа. Нет нужды объяснять, что не понял я в те далекие годы ни революции, ни ея обновляющей силы — не понял, не принял, поднял на нее святотатственную руку и был за то наказан лишением Родины и тяжкой судьбой изгоя. Той же судьбе было угодно, чтобы именно Вы, Алексей Петрович, стали для меня и благодетелем, и ангелом-хранителем. Возможно, строки сии покажутся вам ненужными, ибо вы всегда чурались славословия в свой адрес. Вольно же вам не читать их. Я, однако же, располагаю правом писать то, что думаю. И именно Вам я учинил подлость, хотя и не своей охотой. Французы говорят: «Понять — значит простить». Не рассчитывая — отнюдь! — на Ваше прощение, почитаю совершенно необходимым объяснить, что именно принудило меня к сей подлости.
Подосланный ко мне проходимец, ни имени, ни звания коего не знаю, доверительно мне сообщил, что мой младший сын Гельмут схвачен полицией в Западном Берлине и что его ждет смертная казнь, ежели я не составлю и не отошлю в Берлин грязного пасквиля на Вас, Алексей Петрович, и глубокоуважаемую госпожу Дитмар.
Сил моих — видит бог, я сопротивлялся! — хватило ненадолго, и в том каюсь. Пасквиль сочинил — в том тоже винюсь. Но кара за содеянное постигла меня быстрее, чем я ждал: побывав нынче же в Западном Берлине, в полицейпрезидиуме, я узнал, что сына моего давно нет в живых и что шантаж был вдвойне подл, ибо шантажировали меня покойным.
Посудите же сами, у какого разбитого корыта я остался? Могу ли я ехать на Родину? — я, прощенный и обласканный после учиненного мною мерзопакостного предательства? В двадцать лет оступившись, в пятьдесят добившись прощения, — где мне взять сил и лет, чтобы снова добиться милости?
Сына погибшего не воскресить, старший же в жизни устроен, без меня уже не пропадет, да и мать свою в старости ея обиходит. Для себя же иного выхода не предвижу, кроме как ухода из жизни, и намерение свое свершу нынче же в ночь.
За сим остаюсь в надежде, что, хотя прощения и не заслуживаю, но Вами, Алексей Петрович, понят. А может, все же и простите?
Письмо мое передаст вам старший сын.»
