Пять фараонов двадцатого века

Когда на ферму опустилась ночь, перед сотней съехавшихся революционеров выступил Кастро. В этот момент из его речи они впервые узнали, что им предстоит не учебная тренировка, как бывало раньше не раз в течение прошедшего года, а настоящий бой. Передовая группа обезоружит охрану у ворот, остальные проникнут на территорию казарм и станут брать в плен солдат и офицеров, которые, скорее всего, будут крепко спать после дня карнавальных увеселений. Не уточнялось при этом, следует ли будить спящих и предлагать им сдаться или пристреливать всех во сне.

Наступила тишина. Кто-то спросил:

— Сколько солдат находится в казарме?

— Точных данных у нас нет, но приблизительно — около тысячи.

Снова стало тихо. Наконец, заговорил один из лидеров:

— Сотня человек не может победить тысячу вооружённых солдат. Это спланированное самоубийство.

Его поддержал другой:

— Я готов занять место в передовом автомобиле. Но план выглядит для меня безумием, даже преступлением. Мы не имеем права посылать этих ребят на верную смерть.

Кастро смотрел на них с презрением и гневом.

— Тот, кто боится, может остаться здесь на ферме. Вы присоединились к движению добровольно, и принцпп добровольности сохраняется.[256]

Вряд ли участникам были известны строчки Пушкина: «Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю». Но их эмоциональное состояние явно наполнялось чем-то похожим на предсмертный восторг. Его впоследствии описала одна из участниц:

«Звёзды сделались крупнее и ярче, пальмы — выше и зеленее. Лица наших друзей — может быть, мы видим их в последний раз и запомним такими до гроба… Всё делалось лучезарным, дышало жизнью и любовью. Мы чувствовали себя лучше, добрее, красивее… Мы смотрели на Фиделя, и что-то говорило нам, что он останется в живых, потому что он должен жить».[257]

Всё же около десятка добровольцев выбрали остаться на ферме. Ещё несколько автомобилей не доехало до казарм — то ли намеренно, то ли просто заблудились в рассветных сумерках в незнакомом городе.

Удался только первый пункт задуманного плана: «фиделисты», выскочившие из головного автомобиля, сумели обезоружить охрану и открыть ворота. Дальше всё пошло непредсказуемо, неумолимо приближаясь к катастрофе.

Кастро ехал во втором автомобиле. Он только начал открывать дверцу, как вдруг увидел, что сзади по улице приближается вооружённый патруль — двое солдат с ружьями наизготовку. Откуда?! Специальный дозорный наблюдал за казармами месяц и не видел никаких ночных патрулей. (Впоследствии выяснилось, что приказ о патрулировании был отдан только накануне, в связи с карнавалом.)

Невозможно определить, кто первый открыл огонь. Ожесточённая перестрелка вспыхнула на улице, перекинулась во двор. Эффект внезапности был безнадёжно потерян. Через дорогу от казарм стояло здание больницы, туда тоже была послана группа, чтобы прикрыть нападающих огнём из окон. Кастро описывает своё участие в бою без претензий на скромность, рисует себя стоящим посреди улицы и палящим по пулемётчику на крыше казармы, пытающемуся целиться в нападающих.[258]

В какой-то момент он всё же понял, что операция провалилась, и приказал отступать. Сам побежал в здание больницы, чтобы отозвать застрявших там. (Из этого можно заключить, что радиосвязи между группами не было.)

— Каков был ваш план на случай отступления? — спрашивает биограф.

— План отступления?! Какого чёрта! — восклицает рассерженный Кастро. — Кто планирует отступление в операциях такого рода? Если бы не появился этот проклятый патруль, перепуганные солдаты в казармах начали бы сдаваться до последнего человека![259]

Верил ли он сам в это? Действительно ли рассчитывал на победу? Или в его душевных глубинах таилась непостижимая для нормального человека готовность к самоубийственной схватке, жажда пойти по стопам Хосе Марти, Эдуардо Чибаса, трёхсот спартанцев? Сегодня, когда тысячи террористов-самоубийц с такой лёгкостью взрывают себя во всех точках земного шара, имеем ли мы право считать подобные действия аномалией?

В течение нескольких последующих дней в Сантьяго-де-Куба шла охота за прятавшимися заговорщиками. Разъярённый Батиста отдал приказ за каждого погибшего при нападении солдата расстреливать десять пойманных. Суд над оставшимися в живых состоялся в сентябре. Кастро потребовал, чтобы с подсудимых сняли наручники, и судья выполнил его просьбу. Также ему было разрешено выступать на суде в роли собственного адвоката. Это дало ему возможность превратить заседание в запоминающийся спектакль.

Он тут же достал запасённую адвокатскую мантию и надел её. Говорил громко и уверенно, не как подсудимый или его защитник, а как обвинитель незаконной узурпированной власти. Давая показания суду, снимал мантию, потом надевал её снова. Он даже ухитрился вставить в свою речь перечень главных требований революционного манифеста «фиделистов»: