В этом победном наступлении тонули голоса немногих скептиков, выражавших опасения, сомневавшихся в том, что столь серьёзное и долгое дело как создание и сохранение семьи может быть построено на таком изменчивом и быстротечном чувстве как страстная любовь. «С милым рай и в шалаше» звучит, конечно, красиво, но что произойдёт, когда придёт зима, замёрзнет ручей, обтекающий шалаш, заплачут народившиеся детишки? Или увянет одна любовь, зародится новая, к случайно встреченной «средь шумного бала», у подножия Кавказских гор, в «тёмных аллеях»?
Прозорливый юный мудрец Лермонтов предупреждал себя и своих современников:
Скептикам затыкали рот, их объявляли бесчувственными реакционерами, новыми Монтекки и Капуллети, снова готовыми погубить Ромео и Джульетту. Волшебные голоса знаменитых певиц доносили до открытых благодарных сердец слушателей слова Кармен: «Любовь свободно мир чарует, законов всех она сильней!»
Как щедро, безоглядно, настойчиво, а порой и безалаберно русский язык пускает в дело слово «любовь»!
Я люблю свою жену.
Он любит картошку.
Мы любим рыбалку.
Все любят деньги.
«Она любила Ричардсона».
Как можно не любить цветы, звёздное небо, морской простор?!
Мастер словесного эпатажа, Владимир Маяковский, объявлял, что он «любит смотреть, как умирают маленькие дети».
И в этом сумбуре легко исчезает, теряется важнейшее различие между тем, что следовало бы именовать «любовь-страсть», «влюблённость» и «любовь-доброта».
Разница между ними — как разница между огнём костра и огнём в печи.
Огонь костра ярче, жарче, виден дальше, раздвигает ночной мрак на вёрсты кругом. Но он не может гореть вечно, рано или поздно потухнет.
Огонь в печи прорывается короткими проблесками в прорезях печной дверцы, вокруг него не станешь водить хоровод, им нельзя украсить фотоснимок. Но на нём можно сварить обед, он наполнит печь жаром, который разгонит окружающий холод, позволит выживать в доме, окружённом морозом и мраком.
В отстаивании права молодых людей на любовь-страсть, чуткие и чувствительные люди вошли в такой азарт, что наложили на неё непосильную обязанность: быть строительной площадкой, фундаментом для постройки семейного здания. Наоборот, любовь-доброта была отодвинута на задний план, приравнивалась к скучным, бытовым заботам. А что случится, когда любовь страсть истает, улетучится, когда её вытеснит новая? О, тогда мы разрешаем вам развестись и строить новую семью на новом фундаменте! То, что позади останутся развалины нескольких жизней в учёт не принималось.
Любовь-доброта, на которой только и можно строить семью, была объявлена второсортной, «ненастоящей», неотделимой от детских пелёнок, горшков, клистиров. Молодые люди, замороченные раздуваемым культом любви-страсти, после вступления в брак впадали в отчаяние. Яркий пример такого горестного разочарования мы находим в дневниковых записях Льва Толстого, датированных 1863 годом:
«До женитьбы я был игрок и пьяница. Но за прошедшие десять месяцев я впал в запой хозяйством и в этом запое стал маленьким и ничтожным, вверг себя в пошлость жизни, ненавистную мне с юности. Чего мне надо? Жить счастливо, то есть быть любимым женой и собой, а я ненавижу себя за это время. Даже когда пишу в дневнике, спрашиваю себя: а не фальшь ли? Не для неё ли, которая читает из-за плеча, я всё это пишу? Разве за эти месяцы не стал ты самым ничтожным, слабым, бессмысленным и пошлым человеком?»[425]
Эпидемия разводов преодолевает даже религиозные запреты, наложенные на них в католичестве, мусульманстве, ортодоксальном иудаизме. Проблема эта отнюдь не нова. Много раз иудеи вопрошали уже Христа, дозволяет ли Бог разводиться. И Он раз за разом отвечал, что разводящийся или берущий в жёны разведённую прелюбодействует, то есть нарушает седьмую заповедь. Тогда «говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться». (Матфей, 19:9-10) В ответ на это следует разъяснение Христа, которое редко цитируется христианскими священнослужителями: