Пять из пяти

От слабости ли, от напряжения, от тревоги ли, от нахлынувшей ли обиды на несправедливую до крайности, до невыносимой крайности судьбу — захотелось плакать. Плакать.

Реветь в голос северной белухой!

«Так нечестно!»

Нет, невозможно это себе представить! Клуб, который жил, дышал, кровоточил, творил годы, десятилетия… кто знает, может, и века — вдруг пропал? Исчез? Вот так пропал, растворился в воздухе вместе со всей своей историей, сценариями, представлениями, славой, могильными плитами, отнятыми жизнями, капканом схвачеными душами, клоунами и скульпторами, директором и распорядителем? И оставил лишь стены, пустоту внутри этих стен, и нас — двух не сыгравших свои роли актёров? Нет, не хочу! Не хочу, чтобы было так, так всё произошло, так всё закончилось. Я ведь я пришёл, пришёл сюда — чтобы выступить, выйти на сцену, чтобы получить сови сорок минут, свой зал, свои аплодисменты, я готовился к этому, ждал этого, хотел именно этого и ничего другого… И где? Где это всё? За что мне это? Почему клуб покинул меня?

Я подошёл к решётке. Смотрел на стены полутёмного коридора и прислушивался к звукам… Которых не было!

Я хотел бы их услышать, хотел бы прислушаться к ним, хотел уловить хоть какое-то колебание воздуха, хоть что-то, пусть отдалённо напоминающее звук шагов, дыхания, речи… Жизни, движения… Ничего!

«Но Вероника, наверное, здесь», — отчего-то решил я.

И толкнул дверь. Она, конечно же, была не заперта. И открылась — легко, спокойно, с прежним, привычным уже скрипом.

«Хоть что-то осталось от вчерашнего дня…»

Я вышел в коридор, повернул направо, прошёл немного вперёд и повернул за угол — к камере Вероники.

Я подошёл к двери, заглянул (почему-то осторожно) в клетку — и отпрянул в испуге и разочаровании.

Камера была пуста!

«Вот это…»

На полу валялись в беспорядке выжатые тюбики от крема, разноцветные колпачки от губной помады, смытые обрывки бумаги. Постель Вероники (не койка, конечно… то есть, вообще-то, койка, но может ли женщина, пусть и глупая Вероника, спать на койке?… постель) была измята, простыня сорвана и брошена на пол. А на середине матраса, от центра к краям, расползлось какое тёмное (как будто даже кровавое) пятно…

— Вот это да! — прошептал я. — Что же это случилось? Что же стряслось-то тут? Куда подевались все? И почему…

«Почему, чёрт возьми, я ничего не услышал?! Ведь я же был здесь, спал здесь, лежал вот тут, неподалёку! Почему не проснулся, почему ничего не услышал? И какая такая сила унесла всех из клуба, меня при этом не разбудив?»

— Это нечестно! Нечестно так поступать!

В ярости ударил по вздрогнувшей решётке и услышал:

— Ой!

— Вероника!

Вот бы не подумал, что смогу когда-нибудь так обрадоваться этой странной женщине с нелепой причёской и руками в загрубелых полосках шрамов. Никогда бы… Но теперь — она была единственная (кроме меня, конечно), кто остался в клубе.

Или нет?

— Ты чего шумишь? — спросила Вероника.

— Да вот…

Странно. На ней было лишь куртка охранника. Серая куртка. Но в странных, бурых пятнах.

— Тебя потерял.

— Соскучился?

Вероника зябко поёжилась и плотней запахнула куртку.

«Мёрнет? С чего бы это?»

Взгляд у неё стал каким-то другим. Без прежнего остервенения, бесшабашности, сменяющейся тёмным провалом, пустотой. Без середины, перехода — всплеск и тьма.

А теперь глаза её были печальны и был в них ещё испуг.

— А я вот, — она отвернулась. — Проснулась часов в десять, наверное…

«В десять?»

— Может, раньше. Ждала. Может, придёт кто, покормит. Или на репетицию позовёт. Никто не пришёл. Ждала, ждала… Потом погулять решила. Мимо твоей клетки прошла… Ты, Хорёк, беспокойно спал. Рычал во сне, хрипел, метался…

«Так ведь сны какие!»

— Я уж решила тебя не будить. Дай, думаю, к ребятам в каморку их дежурную зайду. Может, анекдот какой расскажут… Ты знаешь, дня два или три назад много новых охранников набрали. Молодые такие ребята, весёлые… Не то, что эти, прежние. Старые зануды! Ходили тут, ныли, трясли задницами… Так, пошла я…

Она замолчала. Теребила пуговицу на куртке.

— И что? — спросил я. — Никого нет?

Она кивнула.

— Никого, Хорёк. Не знаю, я всего не видела… Тут много помещений… Но мне кажется, что только мы одни и остались. Ты да я. А ещё… Ты не ходил? Не смотрел? Не выходил из нашего блока?

— Нет, — ответил я.

И почувствовал, что она потихоньку начинает дрожать. Холодной, мелкой, изматывающей дрожью.

«Заболела, что ли?»

— Там стены…

Ей как будто стало трудно дышать. Она то отдёргивала ворот, то снова, сжимая в складки ткань, закрывала его плотней.

— Там стены, Хорёк…

— Что стены? Вероника, я не гулял. Не выходил из нашего блока. Что там?

— Там все стены в крови, — произнесла, наконец, она. — На высоту человеческого роста. Моего роста… Или даже выше. Там…

— Краска? — не слишком уверенно предположил я. — Может, перфоманс какой… Творческий, так сказать…

— Кровь! — закричала Вероника. — Кровь! Что я, с краской её спутаю? И запах! Тошнит от него! Тошнит! Я никогда столько крови не видела. И ещё… там какие-то куски, куски… тел. Как будто разорваны… Местами валяются… Я обходила, обходила стороной. А они лежат там! Лежат!

— Ну и что?