Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна (СИ)

Она упала в кресло, откинулась на высокую спинку, закрыла глаза.

Два дня и две ночи восхитительных, жадных ласк, ненасытной любви, страстной и нежной, — такого в ее жизни еще не было. Тонкий, умный, внимательный, а моментами грубый, как солдат в завоеванном городе, ироничный, насмешливый, возвышенный, как поэт, и циничный, как изверившийся семинарист, прекрасный, как Аполлон, если только возможен Аполлон с шелковистыми усами. И она влюбилась, словно только что выпущенная из монастырской школы девчонка. При одном воспоминании о его ласках по всему ее телу пробегала волна желания. Арамис пробудил в ней чувства, о которых она лишь читала у великих поэтов, сокрушаясь, что лишена судьбой возможности испытать их — ни с дряхлым супругом, ни с торопливыми любовниками.

Она готова была бороться за свое счастье, бороться до конца, если понадобится, соблазнить короля, отбив его у Марго, чтобы предотвратить войну между Францией и Испанией и, следовательно, избежать разлуку с Арамисом!

Дойдя до этого бесстыдного признания самой себе, она горько рассмеялась. Ведь именно этого она должна была добиваться, приехав сюда: предать себя, свою подругу юных лет, забыв о чести и гордости древнего кастильского рода. Так почему, если можно залезть в постель к королю во имя великой любви, нельзя сделать того же во имя великой цели сохранения мира? А коль скоро так, почему она прогнала монаха, оскорбив его и нажив, скорее всего, в нем врага? Не проще ли было объяснить ему, что, обезумев от любви, она готова поступать, как куртизанка, как шлюха, любящая своего сутенера, и лечь в постель короля! О Боже, почему она должна страдать? Во имя чего? Во имя мира? Или, может быть, потому, что ее родная страна, которую она, да и все при дворе Филиппа, полагали всегда самой сильной, самой процветающей в Европе, вдруг оказалась ослабевшей, погрязшей в мелких, нескончаемых войнах? Они, как нарывы, вспыхивали то в Нидерландах, то в Италии, то за океаном, в Вест-Индии, и все силы уходили туда, так что не оставалось ничего, что можно было бы противопоставить главному противнику, Франции. А собственно, как получилось, что Франция вдруг оказалась главным противником?

Герцогиня не успела додумать эту мысль — в камине что-то зашуршало, ее сердце бешено заколотилось — крысы! Отвратительные серые голохвостые создания! Они проникают всюду, бегают, вынюхивают, шуршат, попискивают, не обращая внимания на людей, даже забираются в камины и каминные трубы, каким-то необъяснимым образом предчувствуя, когда слуги собираются затопить, и тогда преспокойно убегают. Мысли вернулись к иезуиту. Что же получается? Ее родственник, кардинал и первый министр Испании, не доверял ей и, поручая ответственнейшее дело, приставил соглядатая? Кровь бросилась в голову. Зачем она согласилась? Как удалось кардиналу уговорить ее? Впрочем, ничего не было сказано впрямую, но с самого начала они — а теперь, как выяснилось, и этот пронырливый иезуит, — знали и понимали, для чего она едет в Париж и какими средствами будет добиваться поставленной цели. Омерзительно! Почему раньше ей не приходило в голову, как дурно пахнет вся эта затея, какими бы высокими словами о долге перед Родиной не прикрывалось все! Она должна предать подругу юных лет, королеву Анну, соблазнить и предать короля Людовика. И только потому, что ей встретился Арамис, она задумалась о нравственной стороне поручения кардинала Оливареса. Но вот ведь парадокс — если бы не это поручение, она бы никогда не познала самую прекрасную, удивительную любовь в своей многогрешной жизни. Все связи с мужчинами, бывшие у нее до сих пор, лишь успокаивали страждущую плоть, не находившую успокоения в супружеской постели, и не затрагивали сердца.

Ей захотелось послать все к черту — она набожно перекрестилась — и помчаться к Арамису, в его скромное, но уютное гнездышко, в его объятия. Он, наверное, уже сменился с дежурства и радостно встретит ее под ворчание похожего на бабу Базена и, конечно же, пошлет его за вином, а сам увлечет ее к просторной кровати, начнет раздевать умело, неторопливо, перемежая все поцелуями, а затем, уложив нагую под тяжелые простыни бельгийского полотна, станет раздеваться сам, размеренными движениями разжигая в ней нетерпение, а когда, наконец, ляжет рядом, она сможет провести кончиками пальцев по его гладкой, упругой, нежной коже, ощущая его стальные мускулы, и услышит тяжкие, частые удары сердца…

В камине опять что-то зашуршало, сладостные видения, спугнутые крысиной возней, улетучились, герцогиня схватила каминную кочергу и яростно стукнула по решетке…

Глава 24