Пять лет замужества. Условно

Итак, самородок с торчащей лопатою бородой стоял посреди залы в красной длинной косоворотке, прикрывая её подолом своё мужское достоинство, в берете с помпоном, какие в средние века носили художники, с зелёным, цвета молодой, только что пробившейся весенней травки задом. Возле него стоял чан с краской цвета этой только что пробившейся травки, а чуть поодаль, на скамейке, был разостлан чистый холст.

– Это Яков Жгучкин – самый прогрессивный художник современности, – шепнула Аглая на ухо Распекаевой, словно боялась помешать гению в написании величайшей картины его жизни. Жгучкин в этот момент, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих, уселся своим зелёным задом на нетронутый холст, посидел минуты две, ерзая да переминаясь округлой половиной мясистой части человека, представляющей собою переход от поясницы к бёдрам, встал и неожиданно громко крикнул:

– «Космическая зелень» готова! Подсохнет – повесишь!

– Великолепно! Анфиса, взгляни! Нет, ты только посмотри, как меняется колорит – в центре яркий, насыщенный, по краям – холодный, смазанный, неопределённый. Ты не видишь, дорогуша, в этом тайного, мистического смысла?

– Несомненно, – поддержала Распекаева Аглаю, встав у «картины» в позу критика, который собирается превознести полотно самого прогрессивного художника современности, – несомненно, – повторила она и заикнулась было о своём отъезде, как Швабрина, совершенно её не слушая, обратилась к самородку, который натягивал на свой зелёный зад терракотовые широкие, видимо, ни разу не стиранные за многие годы брюки.

– Яков! Ты не напишешь портрет моей гостьи из Москвы! У неё необыкновенное лицо! Правда?! – спросила Аглая.

– Нет, нет, нет, не стоит! – воспротивилась Анфиса, подумав: «Только этого мне не хватало!» – Я бы с удовольствием, но не могу занимать время такого великого художника рисованием своей ничтожной персоны...

– Глупости! Напишешь, Яков?

– Не портрет. А всю, с ногами. Голую! – заявил гений.

– Нет, нет! – отмахивалась Анфиса.

– Да, да! – настаивала Швабрина.

– Я ни за что голой позировать не стану! – твёрдо заявила наша целомудренная героиня. В конце концов порешили на том, что Жгучин изобразит её в одежде в полный рост, в результате чего Распекаева провела в гостях у господина Долгополова и его ненормальной сожительницы около двух недель, чтобы не испортить с ними отношений. Анфиса вообще относится к тому типу людей, кто не привык конфликтовать с окружающими, мало ли что... Особенно в чужом городе, где она была просто обязана найти себе мужа, ей как никогда требовались свои люди, которые в любой момент встали бы на её сторону.

За то время, пока писался портрет, Анфиса не узнала для себя ничего нового, правда, автор не может утаить того происшествия, которое случилось в последний день (вернее ночь) её пребывания в доме господина Долгополова. Собственно, из-за этого инцидента Распекаева плюнула на неоконченный ещё свой портрет и уехала.

Героиня наша, прочитав на сон грядущий несколько инструкций из своей коробки, скинула на стул бледно-сиреневый, цвета утренней рассветной дымки пеньюар и, оставшись в полупрозрачной ночной сорочке, выключила свет и начала было медленно проваливаться в сон, как сквозь дремоту услышала настойчивый стук в дверь.

– Кто? – спросила она, не сомневаясь, что это наверняка Швабрина.

– Открой, я на минутку, – голос, шептавший снаружи, однако не был похож на Аглаин.

– Кто?

– Да открой, тебе говорят! На минутку! Не съем же я тебя! – настаивали по ту сторону двери, и Анфиса, решив, что её действительно не съедят, повернула ключ в замке и открыла. Перед ней в полосатой пижаме, с взъерошенными волосами стоял Петр Мироныч. – Спала уже? – спросил он и, переступив порог Анфисиной комнаты, быстро закрыл дверь на ключ.

– Вы что? Как вы смеете? К незамужней женщине! В присутствии жены в доме! – шептала она, боясь себя скомпрометировать.

– Никакая мне Глаха не жена! – и он бесцеремонно уселся на кровать, широко расставив ноги. – Я вот чего пришёл-то... – и Долгополов умолк на мгновение, соображая, как ему получше да поубедительнее сформулировать своё бредовое предложение. – Глашка же дура!

– Да как вы смеете подобным недостойным образом отзываться о своей жене! – ревностно прикрикнула Распекаева.

– Ой! А то ты сама не видишь, что у неё не все дома! Её тут все считают девкой с придурью. Я что подумал-то... Глашку выгнать – пускай катится в свой М, а тебя на её место взять, – наконец-то разродился он.

– Ты что, меня на работу, что ли, берёшь? Я что тебе, кухарка или горничная?!

– Не-е, кухарка хоть и никудышная, но есть, – на полном серьёзе рассуждал он вслух, – я тебя сожительницей возьму, – бухнул он.

Анфиса напряжённо думала: «А что, это не такое уж и плохое предложение. Мужа я себе тут, чувствую, не найду. Вот если б он женился на мне... Тогда другое дело».

– В сожительницы не пойду. Я не какая-нибудь там жрица любви или дама полусвета! Вот если замуж... Над этим еще можно подумать, – отрезала Распекаева, после чего Пётр Миронович изложил своё жизненное кредо: