Пять ложек эликсира

Он встает. И Феликс тоже встает – в растерянности и недоумении. Некоторое время они молчат, глядя друг другу в глаза. Потом Курдюков вдруг снова спрашивает полушепотом:

– Ты чего?

– Да ничего. Пойду сейчас.

– Конечно, иди. Спасибо тебе. Не забуду, вот увидишь.

– Ты мне больше ничего не хочешь сказать? – спрашивает Феликс.

– Насчет чего? – произносит Курдюков совсем уже тихо.

– А я не знаю – насчет чего! – взрывается Феликс. – Я не знаю, зачем ты меня выдернул из-за стола. Ни поесть толком не дал, ни выпить. Сократыч обиделся. Мне говорят: срочное дело, необходимо сегодня же, немедленно. Какое дело? Что тебе необходимо?

– Кто говорил, что срочное дело?

– Жена твоя говорила! Зоя!

– Да нет! – объявляет Курдюков и снова делает легкомысленный жест. – Да чепуха это все, перепутала она! Совсем не про тебя речь шла, и было это не так уж срочно. А она говорила – сегодня? Вот дурища! Нет, Феликс, она просто не поняла с перепугу. Ну, напугалась же баба.

Феликс машет рукой.

– Ладно. Господь с вами обоими. Не поняла так не поняла. Выздоровел – и слава богу. А я тогда пошел домой.

Феликс направляется к выходу, а Курдюков семенит рядом, забегая то справа, то слева, то хватая его за локоть, то сжимая его плечо.

– Ну, ты ж не обиделся, я надеюсь… – бормочет он. – Ну, дура же, молодая еще. Не понимает ничего. Ты, главное, знай: я тебе благодарен так, что если ты меня попросишь… о чем бы ты меня ни попросил. Ты знаешь, какого я страху здесь натерпелся? Не дай бог тебе отравиться, Снегирев, ей-богу. Ну, ты не сердишься, да? Ну скажи, не сердишься?

А на пустой лестничной площадке, рядом с телефоном-автоматом, происходит нечто совсем уж несообразное. Курдюков вдруг обрывает свою бессвязицу, судорожно вцепляется Феликсу в грудь, прижимает его к стене и, брызгаясь, шипит ему в лицо:

– Ты запомни, Снегирев! Не было ничего, понял? Забудь!

– Постой, да ты что? – бормочет Феликс, пытаясь отодрать от себя его руки.

– Не было ничего! – шипит Курдюков. – Не было! Хорошенько запомни! Не было!

– Да пошел ты к черту! Обалдел, что ли? – гаркает Феликс в полный голос. Ему удается наконец оторвать от себя Курдюкова, и, с трудом удерживая его на расстоянии, он произносит: – Да опомнись ты, чучело гороховое! Что это тебя разбирает?

Курдюков трясется, брызгается и все повторяет:

– Не было ничего, понял? Не было!.. Ничего не было!

Потом он обмякает и принимается плаксиво объяснять:

– Накладка у меня получилась, Снегирев. Накладка у меня вышла! Институт же секретный, номерной. Не положено мне ничего про него знать. А тебе уж и подавно не положено! Не нашего это ума дело, Феликс! Я вот тебе ляпнул, а они уже пришли и замечание мне сделали. Прямо хоть из больницы не выходи!

Феликс отпускает его. Курдюков, морщась, принимается растирать свои покрасневшие запястья и все бубнит со слезой одно и то же:

– Накладка это. А мне уже влетело. И еще влетит, если ты болтать будешь. Загубишь ты меня своей болтовней! Секретный же! Не положено нам с тобой знать!

– Ну хорошо, хорошо, – говорит Феликс, с трудом сохраняя спокойствие. – Секретный. Хорошо. Ну чего ты дергаешься? Сам посуди, ну какое мне до всего этого дело? Не положено так не положено. Надо, чтобы я забыл, – считай, что я все забыл. Не было и не было, что я – спорю? Что за манера, в самом деле?

Без всякой жалости он отодвигает Курдюкова с дороги и принимается спускаться по лестнице с наивозможной для себя поспешностью. Он уже в самом низу, когда Курдюков, перегнувшись через перила, шипит ему вслед на всю больницу:

– О себе подумай, Снегирев! Серьезно тебе говорю! О себе!

Феликс только сплевывает в сторону.

Дома, в тесноватой своей прихожей, Феликс зажигает свет, кладет на столик объемистый сверток (с едой от Павла Павловича), устало стягивает с головы берет, а затем снимает плащ и принимается аккуратно напяливать его на деревянные плечики.

И тут он обнаруживает нечто ужасное.

В том месте, которое приходится как раз на левую почку, плащ проткнут длинным шилом с деревянной рукояткой.

Несколько секунд Феликс оцепенело смотрит на эту округлую деревянную рукоятку, затем осторожно вешает плечики с плащом на вешалку и, придерживая полу, двумя пальцами извлекает шило.

Электрический блик жутко играет на тонком стальном жале.

И Феликс отчетливо вспоминает:

искаженную физиономию Курдюкова и его шипящий вопль: «О себе подумай, Снегирев! Серьезно тебе говорю! О себе!»;

стеклянный лязг и дребезг и булыжник в куче битого стекла на авоське;

испуганные крики и вопли разбегающейся очереди и тупую страшную морду «МАЗа», накатывающуюся на него, как судьба,

и вновь бормотанье Курдюкова: «Не дай бог тебе отравиться, Снегирев…»

Слишком много для одного дня.

Феликс, не выпуская шила из пальцев, накидывает на дверь цепочку и произносит вслух:

– Вот, значит, какие дела.

Глубокая ночь, дождь. В свете уличных фонарей блестит мокрая листва, блестит брусчатка мостовой, блестят плиты тротуара. Дома погружены во тьму, лишь кое-где горят одинокие прямоугольники окон.