Пять портретов

И постепенно мысль о трех картах, которые существуют и могут стать известны, окончательно заслонила для него весь мир. Ни о чем другом он не мог думать. Конечная цель: любовь, счастье – все это отступило. То, в чем он видел лишь средство, отныне стало единственной целью его жизни. Три карты. Все остальное померкло в его глазах.

Дальнейшее известно. Путь Германа сливается с путем пушкинского игрока. Герман сделался невольным убийцей старухи, узнал от призрака название трех карт, дерзко поставил их одну за другой и все потерял. Не только жалкие девяносто тысяч. Его вера потерпела крах. Пиковая Дама обманула его: чуда не произошло.

И здесь его дорога снова расходится с дорогой пушкинского безумца. Перед своим концом прозревший Герман понял, что три карты – губительный и жалкий бред, а то, чем он пренебрег и поставил на карту, и есть подлинное богатство.

Об этом, как в финале древнегреческой трагедии, повествует хор.

2

Наконец Ларош приехал в Клин. Обеспокоенный его видом, Чайковский уже не заставлял его работать. Он понимал, что Ларош переживает кризис. Они не мешали друг другу; когда хотелось, разговаривали, играли в четыре руки. С утра каждый делал что хотел.

Ждали чету Фигнеров. Исполнители главных ролей в «Пиковой даме» Николай Фигнер и его жена Медея собирались к Чайковскому, чтобы он прошел с ними их партии Германа и Лизы.

Но Фигнер не смог приехать: работая в саду, он повредил себе ключицу. Чайковский решил сам съездить к нему в имение.

– Вот и прекрасно,– сказал Ларош,– поезжай, а я останусь здесь. Уединение мне полезно. Буду трудиться: писать твою биографию.

– А не преждевременно ли это?

– Нет, в самый раз.

Пока Чайковский укладывался, Ларош сидел на диване и представлял себе, как он начнет задуманную книгу. Сначала описание Воткинска – со слов композитора; потом, уже по собственным впечатлениям,– их студенческой жизни. Московский музыкальный быт, молодежь…

Ларошу приходилось много писать о Чайковском, но подробной биографии еще не было; он полагал, что это будет нетрудно: ведь Чайковский его друг.

…Описать его молодость в Москве, Консерваторию, учеников, дружбу с Николаем Рубинштейном, веселую артистическую безалаберную жизнь. Медленно, но неуклонно возрастающую славу… Романсы, первые симфонии… Дезире Арто [61], как буря ворвавшуюся в эту жизнь, и как следствие – «Ромео и Джульетту» [62]. Это была вершина того периода, гениальная музыка, а Чайковскому не было еще и тридцати…1

– А ты уверен, что у меня есть биография?

Этот шутливый вопрос поразил Лароша: такая мысль приходила ему самому.

Есть художники, у которых все творчество автобиографично. Каждый поворот, многие эпизоды их жизни угадываются по тому, что они создали.

Сама их жизнь – легенда, то есть сюжет для легенды. И сюжетно, драматично, даже драматургично [63] проходит перед нами их жизнь, пусть полная случайностей… Таким был Вагнер.

Другое дело Чайковский. Его жизнь несомненно любопытна. И в ней были острые повороты и события, хотя бы появление Надежды Филаретовны [64], которая все годы заботилась о нем – заочно. И многие другие встречи и впечатления. И все же если описать эту жизнь со всеми ее невзгодами и триумфами, то получится жизнь какого-то другого Чайковского, не композитора, написавшего «Онегина» и знаменитые симфонии, а доброго малого, со странностями, симпатичного, обаятельного, но не более. И обнаружатся какие-то поверхностные связи, неорганическое соединение двух жизней, опирающееся только на хронологию, а это не всегда надежно.

Можно ли узнать жизнь Чайковского по его музыке? Оп сам не раз говорил, что его жизнь неинтересна, то есть кажется неинтересной ему. Что же его захватывает? Чему отдает оп свои душевные силы?

И если вдуматься хорошенько, если поразмыслить над этой молодежью (преимущественно молодежью), которая живет в его музыке, то приходишь к выводу, что жизнеописания этих людей и составляют его главный интерес; что он любит их гораздо больше, чем себя. Не в этом ли секрет его феноменального успеха?

Вагнер видел себя в Тристане, в Лоэнгрине, в Гансе Саксе [65] Чайковский, создавая своих героев, уходит от себя. И остается в тени.

Любимцы либреттистов, все эти фараоны, герцоги, средневековые монахи, ему чужды. Он не понимает громогласных героев и героинь Вагнера, они пугают его своей ненатуральной величиной. Избранные им люди реальны, полны жизни, и чем менее они похожи на него самого, тем они любопытнее для него, тем дороже.

Прошлое и настоящее сливаются так же, как литература и жизнь. Он плакал, читая историю Жанны д'Арк, этой девочки с геройской душой. Он не только любил Таню Ларину, Ленского, Джульетту,– он знал их, как своих близких.

3

– …Во всяком случае, я не люблю исповедоваться,– сказал Чайковский.

– Между тем ты только это и делаешь.

– В чем же?

– А твои симфонии? Разве это не исповедь?

– Скорее исповедь века.

– С этим я согласен.