Пять снов Марчелло

Во взгляде замершего вольпино дрожала тревожность. Он был собакой, которым люди, по-обыкновению, не сообщают о происходящем. Никто не делится с домашними животными радостями и не подбирает слов, чтобы рассказать им о случившейся беде. Люди не считают нужным объясняться с животными, с уверенностью полагая, что у них недостаточно понимания и нет чувств, чтобы испытывать счастье или горе.

Вольпино был собакой. Никто не сказал ему о смерти хозяйки. Никто ничего ему не объяснил. Из воздуха, пронизанного чужими ему запахами, исчез единственный родной. Стираемые сотнями чужих следов, следы любимой хозяйки таяли, а те из них, которые ещё остались, были не такими, как всегда, были остывающими, близкими к прошлому.

Словами можно сказать правду, словами можно обмануть. Можно не потратить ни слова, чтобы не объясняться с оставшимся в одиночестве псом. Однако животный нюх передаёт больше, чем тысяча слов. Он не способен обманывать, как не способен умягчать остроту того, о чём сообщает.

Тревога в глазах вольпино обратилась выражением беспомощности и безграничной тоски. Он не сомневался- старушка оставила его, ушла навсегда и никогда не вернётся. Вольпино знал- она умерла.

В то мгновение пёс показался попугаю исхудавшим. Ссутуленное тельце его выглядело ослабленным, шерсть была в грязи, уши обмякли и повисли. Опустив голову, он удрученно смотрел перед собой из-под бровей и глубоко с тяжестью дышал. Проходящие мимо люди были незаметны вольпино, и всё вокруг, казалось, прекратило для него своё существование, всё померкло, обесцвеченное его горем.

Пёс закрыл глаза, зажмурил их, точно испытывая боль, и протяжно заскулил. Это был тихий стон, жалобный, точно плач осиротевшего щенка, беспомощного и напуганного. Трясясь мелкой дрожью, вольпино робко плакал над своим одиночеством, плакал украдкой, сдержанно, словно боялся, что его услышат; может, он боялся быть услышанным самим собой, боялся звука собственного страдания, отражающего ужас правды, которую постигало его сердце.

Мимо шли ноги в туфлях, брюки, юбки, сумки, портфели и авоськи. Мимо плачущего пса шли люди. Для них вольпино был всего лишь незначительной преградой на пути, не важнее, чем камень, или любой другой мелкий предмет, который можно обойти в два шага. Его тихий плач был им не слышен, как не были слышны множество уличных звуков живых и искусственных, смешанных суетой в одно целое, расчленять которое на «важное» и «неважное» ни у кого не было времени. Просто пёс сидел посреди тротуара, понурив голову, просто скулил. А почему? Просто потому, что собаки всегда сидят, где им вздумается, и никому не интересно, как они при этом держат голову и отчего скулят.

Вдруг, на вдохе, всхлипнув носом точно как человек, вольпино поднял голову вверх и громко, срывая голос на хрип, завыл.

По воздуху поплыла скорбная собачья песнь. Шаги прохожих стали медленнее; лица улицы обратились в сторону пса. Из кафе выглянули толстушка и двое недовольных шумом посетителей. В окнах и на балконах показались встревоженные жильцы.

– Что это с ним?

– Возможно бешенство.

– Не подходите близко!

– Надолго этот ужас? У нас дети спят!

– Собака-то в ошейнике. Где хозяин? Пусть его уймёт!

– Эй, кто там ближе, дайте ему пинка, и дело с концом!

Вольпино был безразличен к угрозам; он слишком страдал, чтобы их услышать. А люди, раздраженные этим безразличием, наращивали гнев и решали, что бы такого сделать с докучливым животным, чтобы остановить его рёв.

Самым бойким был лысый мужчина с красным морщинистым лицом, одетый в красный спортивный костюм и замшевые туфли неопределённого цвета, затёртые и стоптанные. Этот человек, внешне подобный измятому печеному перцу, кричал громче всех, подстрекая недовольных к действию. Он был из таких людей, которые злые по своей природе, без всяких на то причин, а при возникающем поводе жестоких особенно, нисколько не измеряющих силу собственной ярости. Марчелло сверху было хорошо видно, как он выделялся из толпы своей кричащей злобой, как нервно переступал из стороны в сторону, сжимая кулаки в остервенении. Человеку-перцу не терпелось, чтобы ситуация достигла пика, чтобы пса осадили, заставили его замолчать, если понадобиться ударили, подняли за шкирку и вытрясли из него дух.

Но люди только и делали, что возмущались. Если кому-то и хотелось пнуть завывающую собаку, то он всё равно бы на это не решился; сейчас он мог прогнать пса и стать героем-спасителем, а однажды ему обязательно припомнят эту жестокость и заклеймят позором навсегда. Поэтому-то люди лишь сердито махали руками, кричали и грозились, не рискуя отважиться на большее.

Человек-перец не был тем, кому важно, что о нём скажут. Температура его злости выросла до предела. Пока остальные раздумывали, он, раскалённый до пунцового цвета, сломал ветку дерева и двинулся с ней через толпу к вольпино. С руганью он растолкал стоящих зевак, выступив с палкой наперевес перед ничего не замечающим псом.