Пять вечеров с Марлен Дитрих

«Женщины делятся на две категории: рассеянные, которые вечно забывают на диване перчатки, и внимательные, которые одну перчатку обязательно приносят домой».

Марлен Дитрих

Марлен ни словом не вспоминала свое военное прошлое, хотя и при большом старании скрыть его было невозможно. Парижане встречали ее как Жанну д’Арк, спасшую их страну. Толпы на аэродроме Орли, репортеры, фиксирующие ее на фото во время ланча, обедов, приемов. В день прилета все газеты вышли с аншлагами: «Голубой ангел снова с нами», «Театр Этуаль ждет богиню Парижа», «Город в ожидании триумфа». На обложке «Париматча» появилось цветное фото Марлен с красной розеткой ордена Почетного легиона: «Мадам Дитрих в сопровождении месье Бакарака явилась еще раз покорить Париж».

– Не надо обращать на это особого внимания, – сказала она Берту, просмотрев в гостинице кипу восторгов, – мы не изменим в программе ни одной ноты.

Но французы оказались изобретательными. В начале концерта перед занавесом появился со спичем Морис Шевалье, известный и любимый шансонье:

– В Америке сегодня отмечается День благодарения, праздник радости и счастья. Нам повезло вдвойне: благодаря Богу, мы испытываем возможность видеть его волшебное создание – Марлен Дитрих, женщину, раскрывшую свой талант в Голливуде и проявившую удивительную выдержку и самообладание в годы войны!

И дальше в столь же возвышенном и панегирическом духе.

Чьим-то старанием каждый концерт предваряла знаменитость, и не только парижская: Жан Кокто, Орсон Уэллс, Жан Маре, Ноэль Кауард, Жан-Пьер Омон…

Берт предложил поехать в Австралию. Там они оба никогда не бывали. Интересно же увидеть кенгуру не за решеткой или в вольере, а свободно прыгающим на природе!

Она согласна была ехать с ним хоть на край света и смотреть на прыжки нисколько не волновавших ее животных, если он этого хотел.

Никогда не думала, что прыжок, что свершила она, случится не в Австралии, а в Европе. На одном из концертов она, поклонившись публике, вышла из слепящего луча света, ступила на край рампы и, не рассчитав, – одно неверное движение – упала в оркестровую яму. В ту же минуту почувствовала крепкие руки Берта, поднявшие ее:

– Малышка, как дела? Прорвемся?

– Все в порядке, – улыбнулась она. – Это прыгающие кенгуру засели у меня в печенках!

И, выйдя на эстраду, продолжала петь. Публика ничего не заметила, и концерт шел как по маслу, набирая силу от номера к номеру.

Всю ночь они с Бертом не спали.

– Где болит? – спрашивал он. – Сосредоточься!

– Рука в порядке, – отвечала она. – Ключица что-то побаливает, наверное, ушибла, пройдет.

Но к утру боль усилилась. В военном санатории рентген показал перелом ключевого сустава. На него наложили гипс.

– Но у меня вечером концерт. Я должна петь! – сказала Марлен доктору.

– Если сможете, пойте, – ответил он, – но руку мы обязаны зафиксировать на подвязке.

«Берт никогда не говорил “Давай отменим турне”, – написала она. – Он знал, что я против отмен. Он, конечно, был обеспокоен случившимся, но не уговаривал меня отказаться от выступлений. И это было прекрасно – он был для меня высшим повелителем».

Вечером она пела. С Бертом они решили программу не менять. Руку они накрепко привязали к платью куском такого же материала, как и платье, – его Марлен хранила на всякий случай. Привычка никогда не выбрасывать вещи, что могут пригодиться, помогла.

– Я впервые поняла, – рассказывала Марлен, – как трудно жестикулировать одной рукой. Как ни старалась, то и дело хотелось правую отвести в сторону. Что ни говорите, господь не зря снабдил нас двумя руками!

Свои представления об актерской дисциплине она относила не только к себе, но и к другим.

Говорить о Мерилин Монро, которую я упомянул в разговоре, отказалась, заметив:

– Актриса, если она хочет иметь право так называться, не может сидеть в гримерной два часа, пить виски и заставлять ждать себя и режиссера, и партнеров, если даже они звезды не такой величины, как Тони Кертис и Джек Леммон!

О Спенсере Трейси, с которым снималась в «Нюрнбергском процессе» (она вспомнила этот фильм, сказав, что сегодня споет «Лили Марлен», прозвучавшую в нем), говорила восторженно. Он, по ее мнению, был не просто дисциплинированным, но умел диктовать свой дисциплинарный порядок другим, подчиняя его выполнению всех, кто находился в павильоне.

Трейси не соглашался работать тогда, когда это было удобно не ему, а студии. Распоряжался временем по своему усмотрению: снимался не более трех часов в день, чтобы дать качество, – с десяти утра до полудня и затем после перерыва еще час – с двух до трех.

– Я считала, что он, великий актер, совершенно прав, подчинялась его распорядку и никогда не бунтовала.

Трейси она ценила за чувство юмора, умение сразить наповал взглядом или полунамеком. Понимание юмора у них счастливо соответствовало друг другу.