Пятая голова Цербера

Преступнику редко удается извлечь из преступления выгоду. Но суд, как мне рассказали много позже, так и не смог найти доказательств, что Дэвид был сыном моего отца, и сделал наследницей мою тетушку. Она вскоре умерла, и письмо от поверенного известило меня, что по ее желанию я унаследовал “большой дом в городе Порт-Мимизон, вкупе с меблировкой и прочими относящимися к нему принадлежностями”. Этот дом, “расположенный на Салтимбанк-стрит, 666, находится в данное время под надзором робота-служителя”. Так как тот робот-служитель, что держал меня под надзором, не снабдил меня никакими письменными принадлежностями, я не смог ответить.

Время улетало на птичьих крыльях. Я находил мертвых ласточек у подножия северного склона утеса осенью, а весной — у подножия южного склона.

Я получил письмо от Мистера Миллиона. Большинство из девушек моего отца разбежались во время расследования обстоятельств его смерти, оставшихся он вынужден был уволить после смерти моей тетушки, обнаружив, что ему они не повинуются, считая его тупой машиной. Дэвид уехал в столицу. Федрия удачно вышла замуж. Мэридол была продана родителями. Дата на листке отстояла на три года от даты моего суда, но как долго письмо добиралось до меня, я не мог сказать. Конверт много раз вскрывали и распечатывали, он грязен и порван.

Один из наших стражей впал в бешенство, сжег пятнадцать заключенных и всю ночь сражался с другими странами клинками белого и синего пламени. Менять его не сочли нужным.

Меня, однако, перевели вместе с несколькими другими в лагерь далеко к северу, где я смотрел в пропасти среди красных скал, такие глубокие, что, бросив камешек, я мог услышать, как цоканье перерастает в грохот осыпающихся камней — а через полминуты слышать, как и этот звук затихает в глубине, но никогда не завершается ударом о дно, теряясь где-то во тьме. Я представлял, что со мной люди, которых я знал. Когда я садился, прикрывая от ветра свою миску тюремной баланды, неподалеку садилась Федрия и с неизменной улыбкой заводила рассказ о своих друзьях. Дэвид часами играл в сквош на пыльных плацах нашего лагеря, спал у стены подле моего собственного угла. Мэридол вкладывала свою ладонь в мою, пока я тащил пилу в горы.

Со временем все эти призраки поблекли и выцвели, но даже в последний год я никогда не засыпал, не сказав себе в последнюю минуту, что Мистер Миллион может утром повести нас в библиотеку. И никогда я не просыпался без страха, что лакей отца пришел за мной.

Потом мне сказали, что я должен с еще тремя перейти в другой лагерь. Мы несли с собой еду, но едва не померли по дороге от голода без присмотра. Оттуда нас отправили в третий лагерь, где нас допрашивали те, кто не был заключенными, подобно нам, а свободными людьми в мундирах; они тщательно записывали наши ответы и наконец приказали, чтобы нас вымыли и переодели; затем они сожгли нашу старую одежду и дали немного густого варева из ячменя и мяса.

Я очень хорошо помню, что именно тогда я наконец позволил себе понять, что это означает. Я опустил ломоть хлеба в свою миску и, когда вынул, он пропитался приятно пахнувшим соком, к нему пристали ячменные зернышки и кусочки мяса; я подумал о поджаренном хлебе и кофе на рынке рабов не как о чем-то прошедшем, а как о чем-то из будущего, и мои руки затряслись так, что я не смог удержать свою чашку, и мне захотелось броситься к ограде и закричать. В следующие два дня мы, шестеро теперь, уселись в повозку, влекомую мулами. Она тащилась по петлявшей дороге, почти все время под гору, пока за нашими спинами не скончалась зима, пока не исчезли березы и хвоя и не засветились цветы и свечки на ветвях дубов и каштанов, под которыми тянулась дорога.

Улицы Порт-Мимизона кишели народом. Я мгновенно затерялся бы с непривычки, если бы не носилки, нанятые для меня Мистером Миллионом, но я велел носильщикам остановиться и купил (на деньги, что он дал мне) газету у разносчика, чтобы наконец узнать точную дату. Хотя я знал месяц и год начала моего заключения, в лагере было невозможно узнать число текущих лет, которые все считали и никто не знал. Человек мог схватить лихорадку, и спустя десять дней, когда был достаточно здоров, чтобы вернуться к работе, говорил всем, что прошло два года или их просто не было. Затем ты сам подхватывал лихорадку. Я не могу вспомнить ни одного заголовка, ни одной статьи из купленной мною газеты. Я читал только дату в начале, всю дорогу домой.

Прошло девять лет.

Мне было восемнадцать, когда я убил своего отца. Сейчас мне было двадцать семь. Я полагал, что мне уже сорок.