Пятая камера

- Пошел к ляду! - ногой отталкивает его Кузька. - Ну, чего таращишь глаз? Рад, что оправдали? Начнешь теперь писание читать, молиться? У-у, гад!

- Да что ты, я... я... господи, я медку тебе привезу...

- И так сладко... отойди, а то последние зубы выбкю!

Злоба Кузьки озадачивает Кривого. Он встает с колен, хватает с нар свою сумку и кланяется во все стороны:

- Прощайте, братцы. Дай бог счастья. К святкам гостинца привезу.

- Заблудишься-метелица будет. Лети!

В цейхгаузе Кривой лихорадочно переодевается, благодарит за что-то начальника и надзирателей, на последнем обыске сам выворачивает свои карманы, за воротами бестолково целует жену, а та сквозь слезы шепчет:

- Отпустили таки, слава тебе боже...

- Пустили... едем, пропади они...

- Едем, а то еще вздумают чего, опять посадят...

- Не-эт уж, неэ-ет! - храбрится Кривой. - Конец, больше я не ответчик им, не вор...

- Бросишь? Ну, слава тебе, господи...

- Чего крестишься? Рада, что кидаю? Дождалась своего?

- Да уж спокой бы. Садись, умаялся.

- Сама садись. А что на суде плакал я, так ты на это не гляди. Их без слез не прошибешь. Сдавили, коршуны.

Кривой снимает с морды лошади сумку с резаной соломой и гладит ее:

- Соскучилась? Шевелись, вывози...

Голос его дрожит. Он дергает вожжи, впрыгивает в санц и машет кнутом:

- Ну, ну, но-о!

Студеный воздух пропитывается запахом потревоженного в санях сена. Кривой пьянеет в нем, хочет сказать жене шутку, но в глаз ему наискось бросается удаляющаяся тюрьма, и он грозит ей кнутовищем:

- Ишь, дьяволица какая, провались ты! Но-о!

Ему и весело, и больно, и горько: теперь ему осталось только вспоминать о молодости, о дерзости и до гроба покорно нести свое битое, ноющее, старое тело.

1915-1925 гг.