Пятая камера

У изрытого оспой Кузьки вдоль щеки сизеет шрам.

Он идет так, будто собирается ударить кого-то и, не дослушав Обрубка, скупо соглашается:

— Можно…Сколько дашь?

— А пособит?

— Не ты первый.

— А ты почем за молитву берешь?

— Со своих не много: пять фунтов сахару и фунт махорки.

— Что ты? Где у меня такие деньги?

— Мерин моего деда лучше врал, да сдох.

— Да ей-богу, ты постой…

— Не выгодно стоять. Скупишься? — выпрямляется Кузька. — Хочешь, как сказал?

Кузька медлит немного и горячится:

— Не хочешь? Ну тогда семь фунтов сахару и два фунта махорки. Хочешь? А то еще прибавлю.

Обрубок потеет и соглашается:

— Ладно уж…

— Вот, в другой раз не брыкайся. Молитву получишь потом. Так?

Обрубок кивает, и Кузька зовет грека играть на семь фунтов сахару. Они садятся друг против друга на одеяло, Кузька, наклонив голову, не сводит глаз с мелькающих рук грека. Он играет осторожно, затем удваивает ставку, выигрывает раз, выигрывает два.

Пальцы грека двигаются медленнее, а голос Кузьки твердеет, звенит. Обыграв грека, он втягивает в игру других, выигрывает деньги, самодельную бритву, сахар, чай, обувь, белье, платье. Ему везет. Движения его точны и стремительны. Он будто не замечает, как сменяются проигрывающиеся, холодно спрашивает:

— Еще? На сколько? Что? Моя. На что играешь?

Ставь на кон… режь… моя… Чист? Или еще? Уходи.

В долг не играю. Не занимаю… Ты? Садись…

Возле него ворох вещей. Он обводит взглядом камеру и кричит:

— Кто еще? Налетай! Не хотите? Дело ваше, счастье наше.

Он щедро платит хозяину карт проценты с выигрыша, тут же выигрывает эти проценты, меняет казенное холщовое белье на только что выигранное вольное, надевает сатиновую рубаху, диагоналевые брюки, прячет деньги, в изголовье складывает вещи, закуривает и ложится на нары. Все глядят на него и шепчутся:

— Вот везло-то.

III

Арестанты гуськом ходят по выбитому ногами каменному кругу на тюремном дворе. Из-за стены им виден телеграфный столб и макушка побуревшего холма.

— Кругом арш! — командует надзиратель.

Арестанты оборачиваются и идут по кругу в другую сторону.

— О-о, гляди, гляди!

На холме появляется баба в розовой юбке и в голубом платке. Она из-под руки вглядывается в арестантов, срывает с головы платок и по-деревенски плачет.

— Эге, птица голосистая!..

— Чья это?

— Моя, — угрюмо говорит Обрубок.

— Покажи ей кулак: чего она распелась тут?

Обрубок машет жене рукой и свирепо шипит:

— Иди, иди отсюда!

Баба плачет громче и то скрывается за стеной, то выплывает из-за нее. Ветер треплет ее платок и доносит слова:

— Де-эточки-и малы-е-еэ…

— Э-э, чорт!

Кузьке тошно: однажды сестра вот так же причитала над ним. Он вспоминает родную хату, огород, грозит жене Обрубка кулаком и кричит:

— Замолчи, холерра!!

— Цыц, а то в карцер!

— А чего она ревет?

В дверях появляются начальник тюрьмы и старший надзиратель.

— Кто кричал? Ага, в карцер!

— За что?

— За то, что кричал.

— А ей можно? — указывает Кузька на бабу. — Воет, хоть картину с нее пиши.

— Ты разговаривать? В карцер!

Надзиратели волокут Кузьку в тюрьму, и вскоре из окна полуподвала вырывается гул шагов, брань, треск захлопываемой двери и крик:

— Остынь!

— Ладно, остыну! — из карцера кричит Кузька и ухарски запевает:

Двор широкий, нету кочек,

Зато много одиночек!…

Январь-февраль-март-апрель,

Январь-февраль-март-апрель…

Надзиратель выносит лесенку, взбирается по ней к окну карцера и запирает его на толстую железную заслонку:

— Пой, хоть лопни!

Нету счастья, много горя,

Конвой ходит в коридоре…

— Эх, отведет Кузька душу! — с завистью говорит Лотошник. — В камере не распоешься, а в карцере можно.

На соборе часы били,

Нас в окружный выводили…

А баба все причитает и взмахивает руками. Платок ее то касается земли, то взлетает. Обрубок глядит в землю.

Присудили не надолго

Разольется пять раз Волга…

Лотошник хочет подхватить припев, но грек дергает его за рубаху и молит:

— Ны пой, Васа: карцур заберут, а меня таска, со таска. Как одын камара останусь?

— Попеть хочется, — оправдывается- Лотошник.

— Таска меня…

— Ну, не буду, не буду. Экий ты…

— Кончай прогулку!

Обрубок косится на плачущую жену. Арестанты гуськом скрываются за дверью и уносят в камеру хриплый плач и веселый припев Кузьки:

Январь-февраль-март-апрель,

Январь-февраль-март-апрель…

IV

Молнии золотом оплескивают тюрьму. В камере нечем дышать, а грек лежит под суконным, бушлатом, стучит зубами и бормочет:

— Бура, гароза, гароза йдот.

С воли доносится скрип тяжело нагруженной телеги.

— Хлеб с поля везут, — мечтательно бормочет Кривой.

— Молчи ты о своем поле!

— В такую пору на лошадей ходить хорошо, — говорит конокрад Усов. — Сядешь при лужке, в лесочек, рявкнет гроза, снимаешь с лошади путы, садишься на нее, на голубушку, и гонишь. Не догонят.

— То-то тебе ногу выкрутили. В грозу все воровал?

В окна врывается ветер, кружится по коридору и гудит в отдушниках. В нижнем этаже с дребезгом захлопывается окно. Вспыхивает молпия, грохочет гром, по крыше барабанят относимые ветром капли дождя. Арестанты забываются, а грек ловит ртом воздух, ерзает головой по подушке, вскидывает к сверкающим молниям руки и в отчаянии хрипит окну, грозе и богу: