Пятая колонна

А критик Большакова А.Ю., почему-то не ставшая в нынешнюю пору академиком, нахваливает Астафьева «за смелость в изображении войны с самой неприглядной стороны». Разумеется, в любой войне, даже в Отечественной, могли быть весьма неприглядные факты и обстоятельства. Ведь на фронт брали не по Кодексу строителя коммунизма, а только по двум пунктам: возраст и здоровье. А у человека в руках оружие. И порой рядом нет никакого начальства. Зачем далеко ходить? Сам Астафьев со смаком рассказал в «Правде», что на фронте развлекался стрельбой по воробьям и «попадал в беднягу за сто шагов». Но однажды «в Польше из карабина врага убил… Котелок у него на спине под ранцем был. Цель заметная. Под него, под котелок, я и всадил точнехонько пулю». Чувствуете? Точнехонько… То есть немец-то, может, уже совсем немолодой, отступал, бежал, и молодой телефонист от нечего делать (воробьев поблизости не было) убил его не в бою, а в спину. И хвастается! Уж куда неприглядней. Я знаю еще только одного писателя, который так же увлеченно рассказывал, как его герой убивал в спину немцев — это Гранин в «Моем лейтенанте».

Большакова восхищается бесстрашием Астафьева при описании «штрафных лагерей, подлого казарменного быта»… Во-первых, никаких «штрафных лагерей» не существовало, а были штрафные роты и батальоны, в которые направляли сроком до трех месяцев или до ранения военнослужащих, совершивших военные или уголовные преступления. И были лагеря, в которых проверяли тех, кто побывал в плену. Как во всех армиях мира. Во-вторых, «подлый казарменный быт»? Я тоже сей быт знаю, изведал. Но ведь Астафьев так же злобно писал и о быте прекрасных писательских Домов творчества. Как ему верить!

Большакова в восторге от мужества, с которым Астафьев «разоблачает изощренный механизм подавления и унижения человека вплоть до полной нивелировки личности вплоть до физического уничтожения». Да какая же тут смелость была нужна в 1994-то году?

Большакова просто млеет от героизма, с которым Астафьев «вскрывает пороки тоталитарной системы». Да какое же мужество мадам, какой героизм, если новая власть сама этим занималась и хотела, чтобы в книгах и кино именно таким и было размалевано советское время. С самой неприглядной стороны — сплошным «штрафным лагерем» с подлым бытом, с изощренным унижением человека. Это не мужество, а лживость и холопство, измена и угодничество, чем ныне пробавляетесь и вы, мадам. И за это именно власть и церковь давали премии, ордена, издания. Взгляните на Гранина. Его власть наградила своим высшим орденом — Андрея Первозванного — и кучей других, и церковь тоже своим высшим орденом — Даниила Московского.

А ведь в Советское время Астафьев был достаточно скромным и разумным человеком, не претендовал на эпохальные открытия вроде всеобщей жажды смерти на фронте, признавал, что, как рядовому бойцу, ему на фронте со своей «кочки зрения» «не так уж много было видно» да еще и ссылался на свою «недоученность», провинциальность, признавал, что «правда о войне складывается из огромного потока книг, посвященных этой теме», и перечислял те и них, которые «могли бы служить «фундаментом» для будущего великого произведения о войне» (Правда. 25 ноября 1985). Но, как только власть переменилась, как только стал он получать свои «600 рублей в месяц», тотчас все, что говорил раньше, выплюнул, и вскоре явилось долгожданное «великое произведение» — «Убиты и прокляты». Верно сказал недавно о нем Юрий Бондарев: «примкнувший к пятой колонне» (Правда. 14 марта 2014).

* * *

Гранин явно плохо соображает, когда говорит и пишет. Вот хотя бы: «У нас скрывали поражения». Он не в состоянии подумать: да как можно скрыть, если немец допер до Москвы, а потом до Волги? Или у него уже вышибло из памяти, что всю войну дважды в день передавали по радио и публиковали утренние и вечерние военные сводки «От Советского информбюро». Иногда в них, естественно, случались ошибки, иногда что-то умалчивалось из военных соображений. Но о захвате немцами Минска и Кишинева, Вильнюса и Сталино, Киева и множества других городов в сводках, разумеется, говорилось. И все нормальные люди понимали, что это успех врага и наша неудача.

И вот еще одно кардинальное открытие: оказывается, на войне бывает страшно. Мы будто бы и это скрывали. А он бесстрашно пишет: «настоящий страх, страх жутчайший настиг меня… Я мчался, словно попятам за мной гнались. Ни разу не оглянулся, смотрел только на впереди бегущих, обгоняя одного за другим…». То есть возглавил бегство. «Я что-то орал, кому-то грозил…». Ну, это уже паника. За такое паникерство могли и пристрелить, как описано, например, в стихотворении Юрия Белаша:

— Стой, зараза! — сержант закричал,
Угрожающе клацнув затвором…
— Стой! Кому говорю!..
Без разбора
Трус, охваченный страхом, скакал…
Хлопнул выстрел — бежавший упал.
Немцы были уже в ста шагах…