Пятая печать. Том 2

Общаясь со Шнырем, понял я, что глупость – это не отсутствие ума, а его разновидность. Как писал Флобер: «Дурак – это всякий инакомыслящий!» Вожди СССР не дураки, а «инакомыслящие»! В Шныре воплотились все особенности ума советского руководителя с ограниченными знаниями, но с неограниченной спесью, сдобренной пролетарским юморком, направленным на гнилого интеллигента, который не вылезает из идиотских ситуаций. Киношный интеллигент, болезненно тощий и неврастенически экзальтированный, отгорожен от жизни очками с большими линзами и крошечным умом, напичканным догмами ненужных знаний. А атлетически сложенный спокойный рабочий парень, добродушно грубоватый, с практичным складом ума, не без юморка вытаскивает интеллигента из дурацких коллизий, в которые его затаскивает интеллигентность, то есть глупость. Это стандартный «оживляж» советской мелодрамы. «Простые советские люди» должны знать о том, что все то, что выше их понимания, ниже их достоинства! Как написал Маяковский: «У советских собственная гордость!» Увы! Гордость невежеством. А ведь талантливый поэт… был…

В набалдашник Шныря, украшенного прической «бокс», заглядывали мысли не часто. И не на долго. Как в туалет, для уединения. Нагадив в пустоту, мысли исчезали. А меня Штырь и за дурака не считал, был уверен: мое место в дурдоме. Наповал его шокировала моя тяга к музеям и картинным галереям – местам самым бесперспективным с точки зрения щипача! Объяснение моим извращенным вкусам Шнырь находил в моей запущенной хронической интеллигентности от чрезмерной дозы образованности, полученной в детстве от недосмотра родителей.

– Ну, ты даешь, ядрена вошь! Переучили тебя до чего ж… несчастная ты жертва интеллигентского воспитания, перенесенного в раннем детстве, – не раз сокрушался Шнырь, и на его полноватом лице, не истощенном умственной деятельностью, появлялась искренняя жалость. Особенно беспокоила Шныря моя задумчивость. Увидев, что я опять уставился в одну точку, он ужасался, как высоконравственная бабушка, заставшая внучонка за онанизмом: «Опять у тебя, зашибись, мозгУ заклинило? Ах, ты ду-у-маешь?! Короче, иди в дурдом и думай там, если идиот! Зачем умному такая хрень – думать, если он, зашибись, и так умный?!»

Как у истинно пролетарского специалиста, не обремененного лишними знаниями, кругозор Шныря был туго натянут вокруг профессиональных интересов. Однажды я увидел его, разглядывающего репродукцию картины Александра Иванова «Явление Христа народу». Сосредоточенно сопя и шмуркая, рассматривал Шнырь персонажей картины, облаченных в иудейские хитоны. И почудилось мне, что на его пухлеющей физиономии загораются первые проблески интеллекта! Я уже ликовал, предвкушая свою миссионерскую роль в приобщении Шныря к искусству, к истории!

– Е-мое… – тем временем бормочет Шнырь, – ну, и зашиби-и-сь! Короче, Рыжий, а где у этих фрайеров ширманы?!!

Был Шнырь парнем покладистым, но его невежество, в сочетании с пролетарской чванливостью, раздражало, и чем ближе узнавал я его, тем дальше хотелось его послать. Да и Шныря тошнило от моей противоестественной тяги к не здоровой интеллигентщине. Не раз он, уязвленный в лучших пролетарских чувствах, заявлял:

– Чо волну поднял? Вот стукнемся жопой об жопу, а там, зашибись, будем посмотреть, кто дальше отскочит!

Но после каждой такой размолвки, природное благоразумие Шныря брало вверх над пролетарской гордостью. Как ученик школы Валета я Шнырю нужнее был, чем он мне. И остыв, он предлагал:

– Короче, не гони пургу, а за базар, зашибись, я отвечу. Не держи зла, держи пять! Короче, помочишь рога в колонии и человеком станешь: там, зашибись, вытряхнут из тебя гниль интеллигентскую!

Благодарен я был Шнырю за его школу: каждый день учил он меня технике работы щипанцами и щипковыми инструментами: щупом и щукой. А я подсказывал ему отводы, отвертки, а иногда ширму. Так и привонялись мы друг к другу. И неизвестно, сколько бы продолжался наш обоюдораздражающий симбиоз, напоминающий надоевшее супружество, если бы Шныря однажды случайно не замели мусора. Видно, примелькался.

* * *

И живу я сам на сам в который раз. А читать не хочется. Зато думаю все больше и больше. Не просто думаю, а, как говорят в народе, задумываюсь. Не о конкретном, а проваливаюсь в мир грез… да в такую глубь, что до полной отключки! Как говорил Монте-Кристо:

И тогда мечта берет верх, мечта становится жизнью, а жизнь – мечтою. Но сколь различны эти превращения! Сравнив горести подлинной жизни с наслаждениями жизни воображаемой, вы отвернетесь от жизни и предадитесь вечной мечте.