Пятая печать. Том 2

Позже, когда я освоился с навигацией в бесконечности до того, что стал по собственному желанию выныривать из нее, стал я прислушиваться к чему-то бубнящему, а то музыкально булькающему в бесконечности. И однажды понял, что это – репродуктор за занавеской. Тогда, собрав в точку размазанное по бесконечности сознание, стал прислушиваться к черство картонным голосам из репродукторной тарелки и, еще не понимая слов, стал ощущать свою концентрацию в конкретном месте пространства и времени. Безразличие уходило – просыпалось любопытство. Несколько раз я делал усилие, пытаясь что-то вспомнить, и от этого проваливался в зыбь бредовых видений. Постепенно видения превращались в сновидения, а пробуждаясь я с интересом слушал, как за занавеской балаболит радиотарелка, которую я еще не понимал, но чувствовал симпатию к ее тарахтению.

И наступил такой день, когда я, пробудившись, после глубокого сна, даже без сновидений, осмысленно уставился на жуткий, ненавистный аппарат, который так долго мучил меня в бреду – на «машину времени». Уж так захотелось мне самому поизголяться над ним и разобрать его на атомы!.. Но этот безобидный физиотерапевтический аппарат оказался совсем не опасным и даже не похожим ни на какую машину. Успокоившись, что эта штука мне больше не угрожает, я прислушался к звукам из-за занавески. И в тот миг я четко, кажется, со щелчком фиксации, подсоединился ко всемирному времени и понял, что тут, где я, сейчас раннее утро какого-то дня: звякнуло жестяное ведро, смачно зашлепала по полу мокрая тряпка и тут же зазвучала картонная тарелка! После бодрого «Интернационала» тарелка задребезжала самоуверенно вальяжным баритоном Левитана:

– Га-аварит Маасква-а! Наачина-аем переда-ачу «В па-а-аследний ча-ас»!

Усмехнувшись над унылой безнадегой в названии передачи и пропустив мимо ушей брехливые заверения о том, что «несокрушимая и легендарная» все еще победоносно громит немцев, я внимательно прислушиваюсь к перечню оставленных нами городов. Как майданщик я знаю географию, а как чес – со злорадством оцениваю юмор в названии передачи «В последний час». Да, наступает последний час советской власти: немцы почти в Москве!.. Но когда вместе с врачом ко мне пришел какой-то тип с блокнотиком я, на всякий случай, лажанул ему, что я из Минска, а родителей потерял при эвакуации. Оказывается, попал в масть: это «обыкновенная история» сказал врачу тип с блокнотом.

В последующие дни я все больше и больше удивлялся интересу медицины к себе. К моему скорбному ложу приходили врачи из разных отделений, даже гинекологи, которых профессия приучила интересоваться туда, куда всем интересно, но никто не заглядывает. Среди гинекологов были и мужчины, что соответствует правилу сапожник без сапог. Обычно посетители, задумчиво посмотрев на меня, загадочно хмыкали и уходили, но некоторые оставались и играли со мной, как с грудничком: махали чем-нибудь перед моим лицом, чтобы я крутил глазами.

После того как вся местная медицина убедилась, что я умею крутить глазками, как кот на ходиках, две непрерывно хихикающие санитарочки – девчонки моего возраста – перекантовали мой остов на каталку и повезли его так торжественно, будто султанА турецкого в отдельную шестиместную палату на персональную приставную седьмую коечку возле двери. Отделением заведовал доктор Герцман, обладавший, как и многие евреи, чувством юмора и талантом рассказчика. Он и объяснил мне причину интереса медицины к моему рыжему организму. Вот тогда я, чем уж мог, тем и хихикал, еще глупее девчонок- санитарочек, слушая его рассказ о себе и дополняя воображением кое-какие подробности…

Началось все очень обыкновенно – поступил я в больницу с медицинским диагнозом: «Больной находится в состоянии смерти». С таким перспективным диагнозом меня направили на склад готовой медицинской продукции – в морг, где я пребывал в том спокойном состоянии, о котором у графа Монте-Кристо сказано очень красиво:

…это была заря той неведомой страны, которую называют смертью.

«Зарей» я любовался не спеша. Медицине был я не интересен, и мне была она по барабану. Потому что в «неведомой стране» было не жарко, не холодно, насекомые не кусали – лежи да радуйся! От Седого я знал про Диогена, который такое состояние, когда зуб не болит, на душе не свербит, мухи не кусают и работать не заставляют, назвал абсолютным счастьем. Допетрив до того, что человека невозможно сделать счастливым изобилием богатств и удовольствий, Диоген стал искать счастье в другой крайности: поселился в бочке без удобств, питаясь хлебом и водой, как солдат на гауптвахте… С пищевым довольствием Диогена я б смирился, если хлеба и воды было досыта. Но жить без книг, музыки, общения… тут каждый почувствует себя покойничком!