Пятая печать. Том 2

Пока Голубь рассказывает о нелегальном творчестве Пушкина, вспоминаю я сладкое волнение при созерцании кустодиевской «Красавицы». Как хотелось погладить рукой теплые, полные, мягкие бедра нежной горлянки, пухленькой жиронды, горячей губаси… Как много слов в фене для выражения эротических грез о… о тех, кого русская литпохабщина называет жженнщщиннами!! И как бабочки-очаровашечки терпят шипение этого гадючьего слова из полудохлого русского языка?

– Усек, Рыжий, что «великому и могучему» кранты! Пора ему на почетное хранение в саркофаг словаря древних слов! Это не разговорный язык, а исторический, засох он, потеряв живость, музыкальность, а главное, образность! Живет он в народе благодаря удивительной грамматике, при которой даже любой матюг, изящный как булыжник, запросто может стать существительным, глаголом, прилагательным… Потому что при гибкой, хотя и сложной, грамматике, вместо слов осталась шелуха из российских канцелярий! А по фене что ни слово – яркий портрет! Музыка! Как метки и образны слова о женщинах! Например, «хабалка». Сколько слов надо затратить, пока объяснишь, что это бойкий, практично-расчетливый бабец?! Или «фифочка» – противоположность деловой хабалке! И какой фифочке не лестно услышать, что нежна она, как «цыпа», что она «заноза», застрявшая в сердце мужчины, а в веселой компании она «зажигалка»! Не язык – комплимент!

Чувствовал Маяковский недостаток живых слов в языке и стенал: «бедна у мира слова мастерская…» или «Улица корчится безъязыкая…» Не улица, а русский язык корчится безъязыкий после академической кастрации, теряя последние слова, необходимые для плодоносности! А улица жаргонами шпарит, она по феньке ботает! И разлученный с родным дитём, шухерной русской фенькой, засыхает русский язык, старится с безобрАзно безОбразными словами, которые силком навязывают людям академические импотенты!

Как написать о чем-то красивом на таком языке, в котором ни одно существительное, не подпертое прилагательным, в строке не стоит?! Нет в русском языке слов существительных, хотя они и существуют! Без прилагательного русские существительные бестелесны, как привидения! Любое хорошее существительное запросто можно испохабить плохим прилагательным! Не язык, а игра конструктор, как хочешь, так и свинчивай. А в фене это трудно. Не может быть робкой оторвы, тощей жиронды, холодной зажигалки, застенчивой хабалки! Понимал Гумилев трагедию русского языка, пытался феней возродить его яркость, сочность, плодоносность. Жаль, ботал он по фене, как иностранец по самоучителю.

Помолчал Голубь. Улыбнулся смущенно:

– Я книгу мечтаю написать… когда-нибудь… про чесов. И фенькой! Чтобы те, кто еще чувствует музыку русского языка, поняли, как красив он, если шухерную русскую феньку не держать за золушку, от общения с которой можно замараться! Фенька – язык будущего, где образы не только в сочетаниях слов, а в каждом слове! Главное, чтобы каждый человек, если речь его еще не лишилась родных корней, заговорил по-своему. Вот Гоголь, Шолохов и Шалом Алейхем… Ша! Кнацай! – восклицает Голубь…

На пороге сберкассы вслед за полноватым, средних лет фрайером появляется… Шмука! Ну наконец-то! Зайдя в тень дерева, фрайер достает платок, протирает лысину, празднично засиявшую от такого внимания к ней. Говорят, лысина – это просто широкий пробор, у каждого есть, но не у всех видно… А Шмука за спиной фрайера маячит «по рыбе»: левой ладонью проводит по левой щеке и чиркает двумя пальцами по левой ладони. А мы секем: у фрайера пухленький лопатник в левой скуле (левом внутреннем кармане), надо писать левую пеху. Да и то, болтливый Шмука намаякал больше чем надо. Хватило бы приложить ладонь к левой щеке – скула и порядок.

* * *

Я и Голубь идем за фрайером. Штык, Кашчей и Мыло, раскаленные до шипения азартом игры, идут поодаль, целиком поглощенные подсчетом зеленых спичек. Видя, что мы пасем сазанчика, Шмука линяет на другую сторону улицы. Ему к сюжету приближаться ни к чему. Фрайер Шмуку срисовал в сберкассе, и долгая близость сверкающих чистотою ушей Шмуки к бумажнику фрайера может нервировать сюжет. А нервную систему фрайера беречь надо.

Но сазанчику не до Шмуки! Поглощенный приятными мыслями, он задумчиво бредет к трамвайной остановке, помахивая красивым кожаным портфелем. По его отрешенности от мира сего и по легкомысленному помахиванию портфелем можно догадаться, что этот совслужащий, небось ответственный работник, вступает в прекрасную фазу своего годового цикла, превращаясь из ответственной чиновничьей гусеницы в безответственного свободного мотылька, спешащего до предела заполнить отпускными удовольствиями мотыльково кратковременный срок очередного отпуска.

И в расцветающем сердце фрайера, которое природа расположила напротив бумажника, трепещут, как крылья рождающейся бабочки, озорные чувства предвкушения лирических приключений, которые сулят отпускные возможности и толщина лопатника, подогревающего любвеобильное и пылкое сердце мужчины среднего возраста.