Пятая печать. Том 2

— Этот медицинский казус подтверждает мою теорию: «Если больной хочет жить, то тут медицина бессильна! Как его ни лечи, хоть в сосульку заморозь, а он чихнет на медицину и… выздоровеет!» Не буду я заниматься бесполезным делом — лечить вас, юноша! Нет у вас перспективы: хоть лечи, хоть не лечи, — все равно поправитесь!

Подхватив руками выпуклый живот, хохочет жизнерадостный доктор Герцман и спешит к другим больным, более «перспективным». А я лежу, размышляя о том, что прав великий воспитатель Гнус: чесы так пропитались ненавистью, что стали не по зубам Курносой! И через сто лет после нас не исчезнет лютая ненависть нашего ненавидящего поколения! Пора вставать! Война зовет!

* * *

Казенные тапочки разнашивали, не снимая лаптей, с тех времен когда жил Берендей. Когда я в них, как начинающий лыжник, дошаркал, держась за стенку, до зеркала в вестибюле, то только жалобно

…улыбнулся, увидев в зеркале себя: лучший друг, если у него оставались друзья на свете, не узнал бы его: он сам себя не узнавал!

Настороженно, боязливо и удивленно глянуло на меня из зеркала нечто похожее на забытое в заброшенном замке привидение: бестелесно тощее, голубоватое и… жутко удлиненное! Как ни удивительно, а я заметно подрос за время болезни, хотя от плоти осталась на мне только одна полупрозрачная шкурка, вроде пустой шелухи! И эту шкурку остригли наголо… А когда я, по примеру Монте-Кристо, решил испытать перед зеркалом обаяние своей улыбки, то сам себя перепугал: из зеркала оскалился на меня голый череп, тот еще оптимист, вроде Веселого Роджера… а для людей менее эрудированных, тот портрет, который на дверях трансформаторных будок рисуют, чтобы отпугивать любопытных. Ну и ну! С такой вывеской и до вокзала не дочикиляешь — патрули НКВД ждут не дождутся диверсанта с антисоветской внешностью и уже наголо остриженного! Так что рановато маклевать мне за освобождение России… Подождут. Если война не закончилась летом, значит — это надолго. И я тем временем подлечусь! Тем более, что лечиться очень приятно! Не жизнь, а арабская сказка! Лежишь на коечке, как султан, а симпатичная санитарочка, с озорными глазками, к моему падишахскому ложу на колесиках килокаллории подвозит! И при таком вопиющем паразитизме у меня никаких угрызений совести! Потому как я, находясь в своей любимой поз лежа, серьезным делом занимаюсь: соблюдаю постельный режим!

И доктор в нашей палате замечательный: Герцман! По-немецки сердечный человек. И по натуре он именно такой: на его добродушном лице всегда сияет широкоформатная добрая улыбка, в которой исчезают не только крупный нос, но даже огромные роговые очки! А хорошее настроение нашему доктору заложили еще при его зачатии! Говорят, есть такой медицинский факт: умирают и пессимисты, и оптимисты. Так не лучше ли жить, улыбаясь жизни и хохоча над смертью?! Тем более, если имеешь еврейскую национальность, немецкую фамилию, а живешь посреди Советской России в сорок первом, когда всем уже известно, что жиды (в который раз!), кому-то Россию продают, а немцы (тоже не в первой!), ее на хапок берут!

Уж тут-то «лицу библейской национальности» с немецкой фамилией остается одно: стать оптимистом! А у меня к доктору Герцману постепенно зреет громадное чувство благодарности. Постепенно оно распирает меня изнутри так, что опасаясь за целость своего тощего остова, я решаюсь выплеснуть на Герцмана хотя бы часть этого чувства во время утреннего обхода. Не рассчитывая на свой чахлый интеллект, я призываю на помощь безотказного графа и после обращения:

— Давид Самуилович, — сразу переключаюсь на цитирование:

Я считаю вас самым знающим врачом, а главное, самым добросовестным человеком на свете, и во всех случаях жизни ваши слова для меня — тот светоч, который, как солнце, освещает мне путь!

Палата замирает в изумлении. Герцман смотрит на меня долго и озадаченно, близоруко мигая добрыми глазами и протирая большие очки… Мои соседи, как гусаки, вытягивают шеи все длиннее, длиннее — небось, такие красивые слова никогда не слышали!.. Вдруг, хлопнув себя по лысине, доктор хохочет:

— Откуда, молодой человек, позаимствовали вы столь велеречивую тираду?

— Из «Графа Монте-Кристо»… — чистосердечно признаюсь я.