Пятая труба; Тень власти

Я рассказал донне Марион, как я вышел из Гертруденберга, как моя гвардия предпочла идти на смерть, но не оставить меня. Описал ей битву на Рейне, когда мы ждали последней атаки среди снежной бури. Рассказал о принце и Гаарлеме, рассказал ей о вещах, о которых всякому другому сообщил бы лишь в форме циничного замечания, о которых я не думал говорить ни одному живому существу, кроме, конечно, моей жены, если бы она захотела меня выслушать.

В чём был секрет, с помощью которого донна Марион заставляла меня забывать мою обычную сдержанность, я не знаю или, лучше сказать, догадываюсь. Но сама она была сосредоточена и спокойна. Её обращение, вполне любезное, посторонний человек назвал бы холодным.

Когда нужно было идти к фру Терборг — сегодня я не мог избежать этого знакомства, — я остановил донну Марион и спросил:

— Так как моя жена сказала вам всё, то вы, конечно, слышали от неё историю о маркизе Ларивадор. Что вы думаете об этом, донна Марион?

Она взглянула мне прямо в глаза и отвечала:

— Я думаю, что вы способны совершить ужасное дело, когда вы в гневе или распалены ненавистью, что я сама видела. Но я не верю, чтобы вы могли совершить какой-нибудь неблагородный поступок, недостойный вас.

— А что если эта история верна, донна Марион?

— Пусть так. Поступки бывают иногда не такими, как о них рассказывают. Я могу только повторить то, что уже сказала.

Вот её вера! О, если б у моей жены нашлась хоть десятая доля такой веры!

— Факты верны, — сказал я. — Единственную же вещь, которая извиняет меня, я сказать не могу.

— Вы уже довольно сказали мне, и я в вас никогда не сомневалась, — промолвила она, подавая мне руку.

Мы перешли в соседнюю комнату, где была фру Терборг.

Я знал её и неоднократно встречал в лучших домах города. Про неё говорили, что она честолюбива, что она смотрела на своего мужа, который был много старше её, как на переходную ступень к более высокому общественному положению. В этом он обманул её ожидания, прожив гораздо дольше, чем предполагали, и, когда наконец он исполнил свою обязанность и умер, вдова была уже не так молода, как было бы нужно. Так, по крайней мере, говорили. Верно ли это было, сказать не берусь. Что касается меня, то я недолюбливал её и старался избегать.

У неё оказались гости, которых я недолюбливал ещё более: проповедник Иордане и некий барон ван Гульст. При моём появлении оба поднялись со своих мест и отвесили мне глубокий поклон. Несколько лет тому назад мне пришлось дать им урок, как вести себя, урок, в котором оба они нуждались. Лично мне они были безразличны, но я представлял здесь принца и даже само государство. Следовательно, в Гуде я должен быть первым, а все остальные вторыми! Так оно в действительности и было, хотя такое положение не нравилось многим.

Как я же сказал, оба они встали, поклонились и уставились на донну Марион, пока я здоровался с хозяйкой. Разговаривая с ней, я старался разглядеть её получше. Ей было около сорока. По своей внешности это была настоящая голландка, цветущая и красивая, хотя несколько грубоватая. Не знаю, кем она доводилась донне Марион, но подобное родство часто встречается в Голландии.

Фру Терборг поздоровалась со мной приветливо:

— Мы долго ожидали этой чести, ваше превосходительство, но всё напрасно, — начала она. — Очень рада, что я наконец нашла в лице моей племянницы магнит, который сумел притянуть в наше бедное жилище губернатора нашего города. Нужно сознаться, что действительно до её прибытия здесь было мало притягательного.

Несмотря на свой возраст, она была ещё не прочь пококетничать.

— Мои служебные обязанности не оставляют мне столько времени для удовольствий, как мне хотелось бы, — серьёзно отвечал я. — Что касается вашей племянницы, то она — двоюродная сестра моей покойной жены. Я не слышал о ней более двух лет и очень беспокоился о её судьбе.

Обстоятельства, при которых умерла моя жена, я хотел держать в тайне. Я не мог позволить, чтобы об этом стали, говорить в гостиных. Я уже давно носил по ней траур, и никто не должен догадываться, что я узнал о её смерти только вчера вечером. Но фру Терборг отличалась большим любопытством, и её нелегко было удовлетворить в этом отношении. Её вопросы так и сыпались на меня, и я едва успевал давать на них ответы. Мало-помалу я начал отвечать отрывисто и надменно, за что меня нередко упрекали. Меня называли гордецом, но можно ли было держаться здесь иначе?

Господин Терборг торговал колониальными товарами. Хотя он вёл дело с большим размахом и в последнее время занялся коллекционированием картин — всё это не улучшило его манер, по крайней мере, насколько можно было заметить по его вдове. О нём самом я говорю только понаслышке. «И эта женщина, за столом у которой, будь то в Испании, я никогда бы и не подумал присесть, здесь говорила со мной с такой фамильярностью, как будто она была мне родня.