Пятая труба; Тень власти

Мои молитвы, должно быть, были услышаны, и я стал спокойнее. Потихоньку мои пальцы выпустили голову тигра, на которой уже не будет больше красоваться корона, и я тяжело поднялся с колен.

То был сон. Теперь я проснулся и знаю, что и для власти вице-короля есть вещи, которые для неё недоступны.

Нужен человек, как сказано в письме, который был бы испанцем и солдатом, который мог бы железной рукой управлять войском. Нужен государственный человек, который был бы наполовину голландцем и который мог бы сблизить обе расы, держа ловкой и мягкой рукой знамя примирения. Солдат и испанец — этому условию я удовлетворяю. Я только теперь вполне почувствовал, какую сильную власть надо мной сохранила старая родина, теперь, когда с болью в сердце приходилось разрывать последние узы с ней. Государственный ли я человек — этого я сказать не мог, но ни одному человеку, который решится бороться за своё господство в этой стране, не удастся осуществить это стремление к примирению. Это всё равно, что попробовать примирить воду и огонь.

С одной стороны — власть короля и папы над телом и душой своих подданных, а с другой — свобода человека. С одной стороны — старая церковь и инквизиция, а с другой — новая вера, за которой ещё слабо и робко, но уже поднималась терпимость я свобода мысли. Тут дело в борьбе не народов, а идей, а идеи властны и не терпят компромиссов.

Ещё одно обстоятельство. Если даже все эти соображения неверны — эта мысль долго ещё будет приходить в голову и искушать меня, — то вот что верно — на ступенях, ведущих на вице-королевский трон, лежит измена. В исступлении ума я однажды уже совершил её, но больше я этого не сделаю. Пусть не говорят потом, что у любого гражданина этой страны чувство чести развито сильнее, чем у дона Хаима де Хорквера, хотя он стал уже однажды изменником, а теперь ему предлагают целое королевство за то, чтобы он стал им во второй раз.

А Марион! Если бы даже не было никаких, других соображений, то одна мысль о ней остановила бы меня от этого. В течение долгих тяжёлых лет боролся я за любовь, которую она теперь даёт мне, и если бы я мог купить её ценой всего королевства, то и это было бы дёшево. Горе мне, если б я теперь променял её на власть!

Напишу мой ответ дону Матео де Леса теперь же и заявлю ему прямо, что я уже слишком стар и слишком устоялся в своих мыслях и убеждениях, чтобы менять их ещё раз.

Многое произошло со вчерашнего дня. Вместо того чтобы сделаться наместником королевства, я сижу в тюрьме, имеющей не более двадцати квадратных футов, и пишу эти строки в моём дневнике при свете сальной свечки, сгорая от нетерпения узнать, скоро ли всё это кончится. Мне никогда прежде не случалось сидеть в тюрьме, и моё теперешнее положение не лишено для меня интереса новизны. Какое странное ощущение, когда вы неосторожно встаёте и ударяетесь головой о свод сырого подвала или когда вы садитесь, чтобы посидеть в тишине, а у самых ваших ног громко скребётся мышь.

Впрочем, это все преходящие неудобства, и я утешаюсь тем, что знаю, что они продлятся одни, много, двое суток: на том свете будет просторнее. Желал бы я знать, так же ли он богат неожиданностями, как этот? Я полагал, что знаю здешний мир достаточно, но он в конце сыграл со мной такую шутку, которая была столь же замысловата, как и неожиданна.

Смерть для меня — прекрасный сборщик податей, который приходит в ту самую минуту, когда можно взять больше всего. Она могла прийти ко мне много раз, немного получив с меня, и меньше всего во время битвы на Рейне, когда я сидел усталый и ослабевший, не имея за собой ничего, кроме запятнанного имени. Но она не пришла тогда. А вот теперь, когда я богат всем, чем только и как только может быть богат человек, теперь она приходит, чтобы разом взять всё. Впрочем, не всё: у меня в руках остаётся ещё то, что есть во мне бессмертного. Час, которого я так ждал когда-то, теперь наступил. Задача моей жизни исполнена, и я торжественно уйду из неё. Но со мной уйдёт и великая вера и любовь моя. Марион, я скорблю о тебе, но твоя любовь также восторжествует над тенью смерти.

Я рассмеялся над бедными гражданами Гуды, которые воображают, что они отомстят мне за то, что я управлял ими с большей справедливостью, чем они того желали. Они теперь только и думают, что о камере в четыре фута длиной, о топоре, который явится завтра утром, или о кинжале, который покончит со мной на рассвете.