Пятая труба; Тень власти

Я глядел на неё во время этой речи, но не мог решить, слышала она это или нет. Она стояла к нам спиной, и ветер дул с нашей стороны, и она не могла говорить.

— Её признание, конечно, внесено в протокол суда? — спросил я.

— Я его не видел! — вскричал бургомистр, всё ещё стоявший на коленях.

— Внесено ли оно в протокол или нет, но факт остаётся фактом, — строго сказал монах. — Я уже сказал, что она созналась. Что же касается этого человека, то вы слышали его слова. Он изобличается ими в бунте против церкви и в ереси. Я прошу арестовать его и доставить на суд церкви.

Это был истый монах, из породы тех, которые не отступят ни на шаг, хотя бы под их ногами разверзлась пропасть. Школа Линдануса сильно отразилась на нём. Его холодная и высокомерная надменность, без сомнения, заставляла повиноваться ему многих, но не меня.

— Насколько я могу понять, вы просили о правосудии, достопочтенный отец, и вам оно будет оказано. По крайней мере, то правосудие, на которое можно рассчитывать на земле. Что же касается полного правосудия, то вам придётся подождать его до Страшного суда. Мадемуазель де Бреголль, — крикнул я звонким голосом, который был слышен по всей площади, — вы действительно сознались? Отвечайте мне откровенно.

Неподвижная фигура у столба вздрогнула, как будто бы жизнь вдруг вернулась к ней, и она громко и ясно отвечала:

— Никогда, даже на пытке, я не сознавалась, ибо я невиновна. Клянусь Господом Богом, к которому я готова отойти.

Доминиканец побагровел от гнева. Теперь я вывел его из обычного равновесия. Прежде чем он нашёлся, что возразить, я заговорил сам:

— Всё это очень странно. Я надеюсь, что почтенный отец имеет надлежащие полномочия в этом деле. Вам предъявлялись его грамоты? — обратился я к бургомистру.

— Он мне их не показывал.

— Как? Грамоты не были предъявлены? Мне приходилось слышать, что здесь шатается немало монахов, которые хвастаются будто бы данными им поручениями. Надеюсь, вы не принадлежите к их числу, достопочтенный отец?

Глаза монаха сверкали яростью.

— Берегитесь, — закричал он. — Вы очарованы лживой внушительной внешностью и гладкой речью служителя сатаны. Его голос для вас сладок, как мёд, и ваши уши не слышат скрытого в нём яда и ожесточения. Вы зачарованы, как птица перед змеёй. Берегитесь, говорю я. Неужели заведомая колдунья заслуживает большей веры, чем служитель святой церкви? Разве вам неизвестно, что всякий, кто вздумает подрывать приговор, вынесенный инквизицией, тем самым навлекает на себя подозрение в ереси? Берегитесь, говорю вам.

Эти слова могли бы запугать многих, но не меня.

— Не старайтесь одурачить меня, — холодно сказал я. — Кто, кроме вас, присутствовал при разбирательстве этого дела?

— Никто. Да в этом и надобности не было.

— В силу закона вы не могли разбирать дело один. Кроме вас, должен был присутствовать кто-нибудь из членов областного совета. Если не было такого представителя, то какое-нибудь другое лицо, уважаемое и назначенное к тому советом! Отсутствие уполномоченного делает недействительным и приговор.

— Однако если такого человека нет, то на практике… Ибо закон…

— Моё дело не обсуждать закон, а заставлять его исполнять. Кто вам дал приказ вмешиваться в дела веры?

Он побледнел, видя, что я переменил с ним тон. Пора было кончать с этим делом.

— Досточтимый отец, доктор Михаил де Бей, великий инквизитор, — отвечал он.

— Можете вы доказать это? Он побледнел ещё более:

— Что же из того, что у меня нет здесь доказательств? Разве моё имя и одеяние не служат достаточным доказательством?

— Нет, не служат. Иначе всякий монах в Нидерландах будет выдавать себя за инквизитора. Моя обязанность беречь от обманщиков церковь вверенного мне округа. Я не допущу ни одного инквизитора, если он не назначен надлежащим образом и не представит грамоты. Последний раз спрашиваю вас: есть ли у вас грамоты?

— Положим, что их у меня нет. Что же из этого? Я получу их в самое непродолжительное время.

— В таком случае, — сказал я, возвышая голос так, чтобы он был всем слышен, — я объявляю приговор, произнесённый над этими лицами, уничтоженным. Дело, возбуждённое против них, будет отложено до тех пор, пока его не возбудят вновь законно уполномоченные на то лица. Приказываю немедленно отвязать их от столба. Сеньор Родригец, — сказал я, повернувшись к одному из моих офицеров, — понаблюдайте за исполнением моего приказания.

Но монах никак не хотел уступить. Он выставил вперёд крест и, высоко подняв его, громко закричал:

— Их жребий брошен и запечатана судьба их! Писано то есть: не потерпи, чтобы колдунья была в живых! Освободить их было бы таким же святотатством, как прервать богослужение. Берегитесь! Вы боретесь с Господом, ваши распоряжения ничтожны, и никто не будет их слушать. Разве вы не видите: ангел Господень сошёл с небес и держит свой меч над этой священной оградой, пока не искуплен будет грех и не очистится город! Это жертвы Господни, и горе тому, кто коснётся до них! Засохнет рука его, и проклятие падёт на него в сей жизни и в вечной! Горе, повторяю вам!