Пятьдесят лет в раю

Как, впрочем, и с лауреатом, хотя тот все время находился рядом – собственно, лишь мы вдвоем и сидели за «президентским» столом. Я потягивал французское вино, он – минеральную водичку; захмелев, я осведомился, давно ли, и Анатолий Алексеевич, в голубом новеньком костюме, в галстуке (то был единственный случай, когда я видел его при галстуке), принялся охотно рассказывать, что «завязал» двадцать лет назад, когда еще работал электриком. По пивнушкам таскался – он выразился именно так, безо всякой, однако, бравады, равно как и без раскаянья. Просто констатировал факт. И опять – с чуть заметной иронией.

Членом жюри был Володя Новиков, он-то и шепнул мне имя лауреата, а я, не удержавшись, шепнул лауреату, но на него это не произвело ни малейшего впечатления. Не удивительно: в своей победе, повторяю, Азольский не сомневался. А ведь ни премиями, ни наградами избалован не был. Долгие годы его вообще не печатали. Однако же вот – не сомневался. Но при этом – никакой кичливости, как, впрочем, и волнения, лишь та же едва различимая ирония.

И все это – под прицелом фото– и телекамер. Сказывалась, видать, морская выучка.

Хотя о флоте он, выпускник Высшего военно-морского училища, тоже писал со своей фирменной, со своей неповторимой иронией, придающей его вещам особый шарм. Она присутствует во всех его сочинениях. И о периферийном драматическом театре… И о картофелеуборочных комбайнах (вернее, о нешуточных, в духе соцреализма, тонко пародируемого автором, страстях вокруг них). И о шпионах – этих он изображает особенно охотно и особенно лукаво. И о литераторах – именно о них его теперешний роман. И о войне. И, конечно же, о любви: глазки-то поблескивали не только когда о премии говорил, но и когда смотрел на красивых женщин. О чем только не пишет этот высочайшего класса профессионал, так по достоинству и не оцененный до сих пор! Не прочитанный как следует. Совершенно не раскрученный.

А вот Людмилу Улицкую раскрутили. Я говорю о ней потому, что вторым новомировским автором, вошедшим в тот феноменальный шорт-лист, была именно она, ее роман «Медея и ее дети». Он был напечатан, когда я уже работал в журнале, но готовился раньше, до моего прихода – я к нему, что говорится, руки не приложил. Зато, несколькими годами позже, приложил руку к другой ее вещи. И это обернулось для журнала большим конфузом.

Как всегда, был дефицит прозы – он вообще-то хронический, и это вполне объяснимо. Профессионалов-то становится все меньше: старики либо умирают, либо теряют былую форму (но пишут, пишут; до чего же тяжело им, былым властителям дум, возвращать рукописи!), а молодые или люди средних лет должны как-то зарабатывать на жизнь. Вот и уходят – кто в газету, кто на телевидение, кто в коммерческое сочинительство либо просто в коммерцию. А то и в дворники. Это я о полиглоте и превосходном литераторе Юрии Чайникове, чью книгу переводов Славомира Мрожека редактировал когда-то для «Библиотеки Крокодила». Теперь я позвонил ему, чтобы пригласить к сотрудничеству с «Новым миром». Этот, знал, не подведет.

Трубку подняли не сразу, и голос – растерянно-торопливый, недовольный…. Ну, думаю, оторвал от работы. Ан нет – картошку жарит. Хотя это, конечно, тоже работа.

Договорились, что перезвонит через час. Перезвонил – минута в минуту. Разговорились. Тогда-то и узнал, что жена ушла от моего гениального Чайникова, сам же гениальный Чайников работает дворником. Но носа не вешает. Стал участвовать в проводимых радиовикторинах и выиграл, благодаря своей фантастической эрудиции, четыре заграничные поездки. В Испании и Египте уже побывал.

Я спросил, а что Гомбрович. Сотню страниц из «Дневника» этого великого поляка он перевел для издательства, куда я некоторое время назад пытался сосватать его – увы, безуспешно. Ничего, ответил Чайников, дома лежит. В тумбочке. Тогда, быть может, он принесет их в «Новый мир»? Что-нибудь да напечатаем.

Знаете, что ответил на это мой потрясающий дворник? Он ответил, что переведет все три тома «Дневника», дабы выбрать для журнала, столь высоко чтимого им, самое лучшее. Самое-самое.

И перевел. И мы напечатали. И дали годовую премию. Деньги не бог весть какие, но месяца два-три мог не подметать улицы и при этом кушать.

Литературой, серьезной литературой, нынче не прокормишься. Но так ведь во всем мире. Разве что во всем мире писатель может неспешно творить свой шедевр, читая, например, курс в университете, наш же вуз прокормить своего преподавателя не в состоянии. Знаю это по собственной профессорской зарплате.

Итак, свирепствовал очередной кризис прозы, ставить в номер было в буквальном смысле слова нечего, и тогда я позвонил Улицкой. Спасайте, Людмила Евгеньевна! Хоть что-нибудь!

Людмила Евгеньевна, к тому времени тоже получившая «Букера» и тоже за опубликованный в «Новом мире» роман, сочувственно вздохнула. Я все понял. «А „Сансаныч“», – с надеждой произнес я название вещи, которую мы анонсировали уже не первый год. «„Сансаныч“ все в том же положении», – известила букеровский лауреат, без особой, впрочем, скорби: дела ее шли превосходно.