Пятьдесят лет в раю

У врача были раскосые черные глаза, я не знал, в какой из них смотреть и совершенно не понимал, что она говорит мне. А говорила она долго и озабоченно. Одна-единственная мысль свербела в мозгу, и я высказал ее, едва наступила пауза. «Она будет жить?»

Тут уж растерялась врач. Даже глаза ее, показалось мне, перестали на секунду косить, впившись в идиота, которому могло прийти в голову такое. Я понял это, прежде чем она открыла рот. Понял, что спасен. И даже слов ее не услышал – не помню, хоть убей, что она сказала. Но помню, хорошо помню, как сбежал по ступенькам, которые теперь были вовсе не крутыми, да и этаж, к моему веселому удивлению, оказался не третьим, а вторым. Помню яркое солнце первого летнего дня, мокрую после дождя, но уже теплую, исходящую парком землю, помню, как спустя три или четыре часа ворвался в аудиторию, где принимал экзамен тот самый боготворимый нами профессор с хрущевскими повадками. Надо ли говорить, что сейчас я питал к нему особенно пылкие чувства?

«У меня дочь родилась!» – объявил с порога, объясняя свое опоздание.

Любимый профессор смерил меня взглядом и сказал: «Ну и что?»

Ответа на этот вопрос не было. Я, во всяком случае, его не нашел. Стоял у распахнутой двери, дожидаясь разрешения войти, но разрешения не последовало. «Придете в следующий раз».

Это было первого июня 1964 года, в понедельник. Тогда, оглушенный – не тем, что прогнали с экзамена, а своим новым статусом, я не подозревал, что именно в этот день у меня завязался самый, может быть, главный, самый трагический, ибо не имеет своего разрешения, самый протяженный жизненный сюжет. Жизненный, а следовательно, и литературный.

Одно только перечисление моих романов, повестей, рассказов и пьес, в центре которых именно этот сюжет, заняло б сейчас много места. Собственно, я писал об этом постоянно. Я постоянно думал об этом. Я постоянно этим болел. Когда однажды моя землячка Марина Новикова, профессор Крымского университета, критик со страстным и умным пером, спросила меня, будучи в Москве, чего я больше всего боюсь, я ответил, не задумываясь: «Пережить своих детей».

Мы сидели в буфете Дома литераторов, Марина, прихлебывая кофе, курила одну сигарету за другой и никак не прокомментировала мои слова. Быть может, потому, что у нее самой не было детей. Ответ прозвучал позже, со страниц «Нового мира», в ее большой статье о моей прозе.

«Дети – безжалостно или спасительно – обращают киреевских героев от быта к бытию. Запинки в речи, краска в лице, автоирония и самосуд – все это появляется у них чаще всего в эпизодах с детьми. Как только возникает страх утраты – уйдут дети! Юные сыновья и дочери исполняют прежде всего именно эту функцию: ими киреевский мир испытывается».

Жаль, я так и не спросил у Марины, что подразумевала она под словом «мир». Мир внутренний или мир внешний?

Сдается мне, что последнее, то есть мир тургеневских «Отцов и детей». Но тургеневская коллизия – это не моя коллизия. Равно как и коллизия «Короля Лира». Куда ближе и понятней мне «Письмо к отцу» Франца Кафки, полное клокочущей боли и справедливых (или несправедливых – какая разница!) упреков.

Нечто подобное я мог бы получить от своих дочерей. Мой ответ им (если подобные письма требуют ответа) – эта книга. Я знаю, в ближайшем будущем они не станут читать ее, как не читали и других моих книг, во всяком случае, большинство из них – слишком заняты они, слишком много у них своих, горячих, близких им дел…

А я – далек. Ах, как я теперь далек от вас, таких еще молодых, – старомодный, тяжелый, смешной, неинтересный! Очень далек. Почти не виден. Но я вернусь. Я обязательно вернусь к вам, причем по вашему же зову. Вы востребуете меня. Вызволите из небытия, только это случится нескоро. Это случится, когда вы сами сделаетесь старыми, а нас с мамой уже не будет на свете. Тогда-то вы и позовете нас, и мы придем, помолодевшие, прощенные вами за наши ворчания и придирки, и вы будете с трепетным вниманием вслушиваться в каждое наше слово, некогда пропорхнувшее мимо вашего слуха, но бессознательно удержанное памятью. Вот тогда-то, может быть, и откроется с тревожным любопытством эта книга. Если, конечно, ей суждено быть дописанной…

Крупным планом. МИХАИЛ СВЕТЛОВ

Итак, первого июня, двадцати двух лет от роду, я стал отцом, а пятью днями раньше, 26 мая, увидел – вот уж действительно крупным планом! – человека, о котором думаю сейчас: если б у моих детей был такой папаша!

Институт наш, как я уже говорил, умирал: за спиной у нас, второкурсников, не было никого. Яма зияла. Черная яма. Такая же яма разверзлась и перед гостем дышащего на ладан учебного заведения. Он тоже умирал, наш гость, и знал, что умирает, и готовился к смерти.