Пятьдесят лет в раю

Рощин тоже писал о русских классиках, но у него это получалось куда лучше. Классики не бунтовали. Ни Лермонтов (рассказ «Лермонтов в Тарханах»), ни Бунин (повесть «Бунин в Ялте»). Бунин был его кумиром и учителем, образцом для подражания, на первых порах слишком дисциплинированного, почти рабского, за что его поругивал Твардовский.

Многие произведения Рощина как бы подернуты дымкой времени. Той самой дымкой, которая одно скрывает, а другое, подобно линзе, стремительно приближает к глазам. Впрочем, феномен этот не столько оптический, сколько эстетический, и именно Бунин продемонстрировал, какие удивительные возможности таит он.

Долгое время Рощин-прозаик и Рощин-драматург существовали для меня раздельно. И если еще в некоторых пьесах – таких, например, как «Эшелон», – я различал прозаика, то в его повестях и рассказах не видел драматурга совершенно. Настолько самоценно в них авторское слово, настолько выразительна пластика, настолько органичен пейзаж, что представить инсценированной ту или иную повесть я попросту не мог.

Успех рощинских пьес был исключителен. Кажется, не существовало в стране театра, где бы не шла его «Валентин и Валентина». Правда, в одном лишь театре – Сатиры, – и то непродолжительное время, показывали его горький, язвительный и очень смешной «Ремонт». Это рассказ о людях, которые живут в старом, запущенном, разрушающемся доме, но попривыкли и всеми силами препятствуют намерениям привести их жилище в божеский вид. То было время, когда все вокруг только и занимались тем, что показывали (в кармане!) кукиш властям, он же, один из немногих, видел корень всех наших бед в нас самих. Тихий, мудрый, проницательный и оттого грустный, даже в смехе своем, «шестидесятник». Он да еще поэт Владимир Соколов, тоже в одночасье потерявший первую жену. Вот уж воистину, где много мудрости, там много печали. Не зря оба много пили и оба много, тяжело болели. Оба рано обзавелись старческой клюкой.

Однажды весной мы с женой встретили Рощина, тоже вдвоем, в Крыму у «Ласточкиного гнезда». Браво потягивая пивцо, я вытащил из позванивающей сумки и для него бутылочку (тогда достать пиво было непросто), но он грустно отказался. Несколько лет назад ему сделали в Америке операцию на сердце, и с тех пор он старался воздерживаться. Но с какой хорошей улыбкой смотрел на меня, еще могущего себе позволить это удовольствие, как радовался за меня – вот такой же взгляд и такая же улыбка были у него, когда я читал в «Новом мире» хвалебную «внутреннюю» рецензию на свою повесть.

В его рассказе «Синдром Сушкина» лечащий врач говорит о своем герое… Нет, не говорит – речь тут не прямая, а косвенно-прямая, и в этом – такт писателя, уловившего, что подобное нельзя формулировать вслух, грешна такая аналитическая бесцеремонность по отношению к живому (а тем более обреченному) человеку. «Может, ему сроду не было так хорошо на душе, как теперь? Вылечив его и сделав здоровым, мы скорее всего отнимем у него навсегда его болезненную, на наш взгляд, а на самом деле, может быть, истинную и высшую человеческую чувствительность, которая вдруг озарила его, как талант…»

Талант какой? Уж не писательский ли? Не художественный? Да нет, ну какой, право, Сушкин писатель? И тем не менее, если б меня спросили, кто из многочисленных героев Рощина мог бы написать книгу, в которой герои эти живут, я бы ответил не задумываясь: Сушкин. Старик Сушкин, бывший слесарь, ныне пенсионер. Как ярко, как выпукло видит он все!

Однако болезнь может не только поднять человека, просветлить, одарить новым зрением, но и озлобить его, как это случилось с другим героем рассказа, схлопотавшим к сорока годам два инфаркта. Но мы не только не сострадаем ему, не только не входим в его аховое положение – мы его презираем. Так же, как презираем хромого Просвирняка, спекулирующего на своей хромоте (повесть «Шура и Просвирняк»), как презираем слепца Алешу из «Осени у Шатуновых», злобного паука, который, видим мы, высосет всю кровушку из своей безответной невесты Любочки. Болезнь, сколь бы тяжелой она ни была, не мандат на снисходительность к самому себе – и Рощин такой снисходительности не допускал никогда. Едва передвигаясь с помощью палочки, а потом, когда ампутировали ногу, – на протезе, из года в год приезжал в подмосковные Липки на Форум молодых писателей, где проводил мастер-класс по драматургии. Новую пьесу написал – о дорогом ему Серебряном веке. Новую книгу – о дорогом ему писателе Бунине.

На презентации этой книги нас с ним незаметно сфотографировали – номер «Литературной газеты» с этим снимком лежит сейчас передо мной. Я смотрю на него, смотрю на седобородого человека, которого впервые увидел в редакции «Нового мира» более сорока лет назад, и вспоминаю одно место из «Бунина в Ялте».