Пятьдесят лет в раю

Когда эти две фигуры рядом – опальная жена великого поэта, сама грандиозный мастер прозы, и обласканная властями сочинительница посредственных книг, – то явственно различаешь, что ни почтенный возраст, ни блестящая культура не делает индивидуума Старым (с большой буквы!) писателем.

Но мне повезло. В том же 1966 году судьба свела меня с человеком, который имел все права называться таковым.

Крупным планом. Виктор РОЗОВ

Собственно, тогда он был еще отнюдь не старым – всего-то пятьдесят три года. У него на семинаре драматургии учился мой сокурсник Эдик Крылов, который надумал жениться и уговорил меня отправиться на пару с ним приглашать Мастера на свадьбу.

В институт Крылов поступил с пьесой о Камчатке, где, воспитанник детского дома, прожил долгие годы. Этой же пьесой защищался. А после поставил ее в полумифическом каком-то театрике, который назывался, бог весть почему, Литературным. Премьера состоялась в клубе на окраине Москвы, но это было уже через год после свадьбы, на которую мы явились приглашать Розова. Виктор Сергеевич зазвал нас в дом, и, пока мы пили чай, расспрашивал с неподдельным интересом о невесте, о том, где и на что будут жить молодожены, о той самой камчатской пьесе, похвалил игру Майи Булгаковой в телеспектакле по моему рассказу, спросил, что интересного в нашем студенческом журнале «Тверской бульвар, 25», редактором которого был я, а он, классик, членом редколлегии. Я-то думал, что он даже не помнит об этом – до того ли! – но нет, помнил.

И вдруг поинтересовался, не собираются ли часом венчаться молодые? Крылов даже опешил, а Розов после небольшой паузы сам ответил на свой странноватый – в тогдашнее-то время! из его-то уст! – вопрос: «Нет, конечно. Мы ведь с Наденькой тоже не венчались…»

То ли с раздумьем произнес, то ли с сожалением. Но тотчас как бы оборвал себя: у каждого, дескать, своя судьба. Главное – нельзя чужой завидовать.

Впоследствии эти слова – что ни в коем случае нельзя завидовать чужой судьбе – я слышал от него неоднократно…

Он пожелал своему ученику собственной хорошей судьбы – но обязательно собственной! – посетовал, что из-за нездоровья не сможет быть на свадьбе, после чего на минуту увел его в другую комнату.

На улице Крылов показал мне деньги, которые дал ему его творческий руководитель. В качестве свадебного подарка… Не помню суммы, но нам она показалась значительной.

А упоминание о нездоровье было отнюдь не отговоркой. Он действительно был очень больным человеком, и не только после тяжелейшего фронтового ранения, но гораздо раньше. С рождения… Родители всерьез опасались, что не выживет…

Он вообще всегда смотрел в лицо смерти, всегда был готов к смерти, но получилось так, что он, учитель, успел разменять десятый десяток, а его ученик Эдик Крылов не дотянул и до пятидесяти. Хотя о смерти не думал никогда. Во всяком случае, применительно к себе. Раз даже сделал полушутливый прогноз, что из всей нашей компании первым на тот свет утопаю я, а он – последним. Потому что, прибавил, он непотопляем, как поплавок. Но слово «поплавок» ему не понравилось, и он уточнил, подумав: «Как кувшинка. Белая кувшинка на зеленой воде. Помнишь?» – обратился ко мне, напоминая о нашем байдарочном походе по подмосковным рекам.

Его облучали – правда, недолго. Больше, сказали, не выдержит, и выписали умирать. Он ни о чем не спрашивал, даже, рассказывала мне впоследствии его жена, ни разу не взглянул в зеркало на свою спину, фиолетовую от интенсивного и бесполезного лечения. Я эти подробности не стал приводить Розову, когда он спросил, что произошло, просто назвал болезнь, а он в ответ произнес фразу, которую мне вовек не забыть: «А я вот жив».

С чувством вины. Тогда эту фразу я услышал от него впервые, но чем старше становился он, тем чаще звучала она из его уст. Простите, что все еще жив – примерно так. Как бы удивляясь этому. Удивляясь жизни – и в себе, и вокруг. Удивляясь тому, что люди помнят его имя. Однажды, во всяком случае, это веселое удивление прозвучало в его голосе – когда рассказывал о своей поездке с Горбачевым в Японию. Делегация была внушительной, но Горбачев издали разглядел его, громко окликнул по имени-отчеству, сказал, что с удовольствием читает его. Шел 1991 год – последний год Советского Союза, распад которого Розов переживет крайне болезненно. Будет много и остро говорить о свалившихся на страну бедах, не боясь поссориться с новыми властями. Я хорошо знаю это, потому что, оказавшись, как и большинство писателей, на мели, стал подрабатывать в газете и попробовал заказать ему статью.

Виктор Сергеевич сразу же согласился, но предупредил, что писать не будет – продиктует текст. По телефону. Дочка снабдила меня диктофоном, показала, какие кнопки нажимать, и минут сорок, наверное, я благоговейно продержал его у трубки рядом со своим жадно внимающим ухом. После чего выяснилось, что пленка осталась совершенно пустой.

Надо ли говорить о моем отчаянии? Но когда я заикнулся Розову о катастрофе, что постигла меня, он тотчас предложил повторить все сначала.