Пятьдесят лет в раю

Это – не жадность, это мужицкая хозяйственность, которая в полной мере была свойственна и автору. У него ничего не пропадало: все, что не входило в его романы, повести и рассказы, использовалось им в «Затесях». Первый сборник этих небольших, иногда всего в полстранички произведений вышел еще в 1972 году, последние написаны менее чем за год до смерти. Мы в «Новом мире» напечатали их вместе с рассказом «Связистка» – последним его рассказом – в июльском номере. С июльского начал и июльским закончил. Но тогда мне это и в голову не пришло, не думал, что последний. А он думал. «Все подобрал, – сказал по телефону своим молодым, хотя тише обычного, голосом. – Больше ничего не будет».

Я не поверил. Он и раньше говорил, когда я названивал ему в Красноярск, что все, конец, а потом присылал что-то новое. Я редактировал, первое время согласовывая с ним всю правку, вплоть до запятых, но он отмахивался: делай как знаешь. То же самое слышала от него Агнесса Федоровна Гремицкая, наш общий многолетний редактор, его и мой, но из нас двоих я, пожалуй, был автором попривередливей. Дело в том, что со временем форма стала приобретать надо мной власть почти деспотическую. Так, например, ритм фразы начинал играть для меня роль столь существенную, что в угоду ему я готов был пожертвовать если не смыслом фразы, то оттенком смысла, а значит, в конечном счете, и смыслом тоже. Теперь я расцениваю это как профессиональную суетность, как малодушие, как предательство высших интересов ради, в общем-то, пустяков.

Астафьев до пустяков не опускался. Но в принципиальных вещах не уступал. Так, когда я осторожно спросил его, нужна ли откровенно публицистическая концовка в рассказе «Пролетный гусь», спокойно, но твердо ответил: нужна. А через две или три недели коротко бросил: «Убирай. Курбатов тоже считает, что лишняя».

Живущему в Пскове критику и своему давнему другу Валентину Курбатову он верил куда больше, чем мне. Однако не безоговорочно. Прочитав, еще в рукописи, «Печальный детектив», одну из самых горьких и бесстрашных вещей времен перестройки (Горбачев только-только пришел к власти), Валентин Яковлевич посоветовал автору еще поработать над книгой – уж больно она мрачна.

Автор обещал. По словам Курбатова, он собирался найти некий «светозарный женский характер», и тогда царящая в повести тьма несколько разрядится. Но столь горячая вещь не могла лежать, не могла ждать, она обжигала руки ее создателю, и он отправил ее в «Октябрь», а своему псковскому другу лукаво объяснил, что ее чуть ли не обманным путем выманил главный редактор «Октября» Ананьев. «Выхватил рукопись как есть».

Это не совсем так. Я был тогда автором «Октября», стал вскоре членом редколлегии и собственными глазами видел большую обклеенную марками бандероль с «Печальным детективом». Повесть мгновенно прочитали и тут же, порушив все редакционные планы, поставили в номер. В этом смысле Ананьев действительно «выхватил рукопись», редактор он был ушлый, но инициатива все-таки принадлежала автору. Классик, он не считал для себя зазорным запечатать свою вещь и безо всяких предварительных договоренностей отправить в редакцию, с которой у него не было никаких отношений. Даже начинающие авторы держат себя подчас куда солидней.

Чванства в нем не было совершенно. Слепой на один глаз, заваленный собственной работой, на которую уже недоставало сил, он читал все рукописи, которые ему присылали безвестные сочинители. И не только читал, а подробно разбирал в пространных письмах, с которых ополоумевшие от счастья авторы тотчас снимали ксерокопии и прикладывали их, в качестве рекомендации, к своим спешно рассылаемым по редакциям опусам. Я таких писем видел несколько и всегда, восхищаясь живой отзывчивостью этого старого, битого жизнью, во многом разочаровавшегося человека, жалел его время. Все-таки Астафьеву его не хватило. Во всяком случае, повесть о собаке Спирьке, которую он мне неоднократно и твердо обещал (быть может, чтобы я отстал от него), так и не написал.

А о разочаровании я говорю неспроста. Последнее-то, что вышло из-под его пера, – это обращенные к близким строки: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».

А мир ему? Что сказал ему на прощанье мир? Да вроде бы ничего особенного. А ведь было что.

Как-то русский ПЕН-центр, только что организовавшийся, обзванивал всех своих тогда еще немногочисленных членов с одним-единственным вопросом: кого выдвинуть на Нобелевскую премию? Я ответил не задумываясь: Астафьева. Увы. Но тут моя совесть спокойна. А вот что одна премия, куда более скромная, которую, знаю я, он хотел получить, пришла к нему с непоправимым запозданием, – моя вина.

В 2000 году «Новый мир» учредил премию имени Юрия Казакова за лучший рассказ на русском языке. Астафьев прочитал об этом и, посылая «Пролетного гуся», написал, что хотел бы участвовать в конкурсе. «Впервые в жизни», – прибавил он. А потом еще и по телефону повторил, смущаясь: «Впервые…»