Пятьдесят лет в Российском императорском флоте

28 мая нового стиля 1922 г. на сборном эвакуационном пункте Варшавского вокзала собирались все пассажиры этого эшелона. Жена и три дочери меня провожали; трогательно было наше прощание, расставание мое с ними было ведь навсегда.

Наш поезд состоял из 25 грязных и без печей теплушек. Беженцев было несколько сот человек, простой народ тащил с собой весь домашний скарб, кастрюли, ведра, дырявые ванны и даже шкафы и комоды, не говоря о кроватях. В вагонах, набитых доверху вещами, сажали по 25 человек. Теснота была невозможная. Одна теплушка считалась резервною, т. е. санитарною, на случай заболеваний, там были аптечка, сестра милосердия, и в нем помещался сам комендант поезда. Это был подозрительного вида юный красноармеец — не то казачок, не то кантонист, не то волонтер из военных писарей; рука на повязке, на рукаве нашиты галуны раненого много раз в бою; из-под фуражки торчал на лбу огромный белокурый чуб, рот, как у младенца, слегка шепелявил и распространял на весь вагон букет денатурата и махорки; впрочем, был добродушен, не придирался и по целым дням ходил от вагона к вагону, побирался папиросами и делил трапезу по приглашению пассажиров. На больших станциях, где бывали военные этапы, он исчезал и приносил под мышкой бутылку, но с чем неизвестно.

Перед границей на станции Негорелово производился осмотр багажа. В трепаной солдатской шинели, с серым немытым лицом каторжанина, армянского типа, советский контролер долго тормошил наши чемоданы, а две стриженые коммунистки обыскивали пассажирок-женщин, их они раздевали, растрепывали волосы и были вообще значительно придирчивее, чем наш контролер. Один пассажир нашего вагона предложил ему 20 млн. советских рублей отступного; он быстро согласился, проверил деньги и не беспокоил больше наш вагон. Вначале он был строг и требовал отдачи ему польских бумажных денег, но, получив взятку, забыл об этом и пошел дальше.

На 7-й день мы прибыли в Барановичи. Радушно нас здесь приняли польские власти: накормили очень вкусной рисовой кашей с американской свининой и салом, чай был с настоящим сахаром и белым пшеничным хлебом; вымыли нас в бане и разместили в чистых бараках. На 4-й день нас повезли в Вильно. Здесь пассажиры уже более не скрывались и открыли друг другу свое инкогнито и свое прошлое. Оказалось, что мои попутчики были: кто бывший офицер, кто прокурор или судья, кто моряк и проч.

8 июня 1922 года мы прибыли в Вильно. Я поселился у своего племянника Станислава Цывинского, профессора гимназии Zegmunta Augusta; его брат Wieslaw, студент-юрист, служивший офицером в польских войсках, встретил меня радушно и любезно предложил свои услуги быть моим гидом при розыске наших здешних родственников. Я их обошел в течение нескольких дней, затем посетил кладбище «Bernardynskie» с могилами моих родителей и брата, зашел во двор дома Епископа Цывинского, где я жил гимназистом и уехал оттуда 50 лет назад в Морское Училище. Интернат фундуша был ликвидирован в 1915 году при нашествии немцев, а теперь мне предстояло восстановить его вновь. В Вильно я сделал попытку найти себе частную службу по электротехнике; магистрат обещал очень приветливо, но и только. Брат Вацлав звал в Варшаву, обещая найти мне службу. Я туда поехал, прожил у него два месяца, за это время побывал в Морском и разных других министерствах.

Всюду встречали очень приветливо и наобещали принять на службу: и командиром нового порта в Гдыне, и начальником радиостанции в Вильно, и на новый пороховой завод в Радоме, и директором минного завода в Пруткове, и начальником минной лаборатории в Торуне; но все эти обещания окончились ничем, и я возвратился в Вильно, где и поселился окончательно, найдя частные занятия по электротехнике в «Дирекции публичных работ». Здесь же после долгих стараний мне удалось наконец, с помощью родственников, восстановить интернат в Фундуше для гимназистов-родственников Цывинских, где впоследствии в 1923 г. были помещены сыновья моей дочери Наталии и еще 4 мальчика из той же фамилии.

Пора мне кончать мои мемуары: прошло ведь 50 лет после моего отъезда отсюда. Я сюда вернулся, и здесь, вероятно, будет эпилог моей скитальческой жизни.