Пятерка с хвостиком и другие веселые повести

Пока занят я был работой, то ещё ничего, а вот когда кончил, когда вышел я после обеда на улицу, когда глянул на тот высокий тополь за воротами, у которого мы каждое утро встречались с Кукурузо, чтоб не расставаться уже до самого вечера, то такая тоска меня охватила — хоть плачь. Такой пустой показалась мне улица, всё село, весь мир — как остров необитаемый. Есть люди и нет их, потому что нет среди них друга моего лучшего. Слоняюсь я по селу, места себе не нахожу. И каждый уголок, каждый кустик и деревце каждое о нём мне напоминают. Вот тут мы в цурки-палки всегда играли… В этих кустах прятались, когда щеглов ловили… На этом дереве соревнования верхолазов устраивали. Помнишь, как ещё тогда ветка подо мной обломилась и я вверх ногами на сучке повис, а потом упал прямо на голову и думал, что голова моя в плечи совсем влезла — дохнуть не мог. Ги-ги!… А впрочем, ты не смеялся, ты мне искусственное дыхание делал. По системе Сильвестрова. Думаешь, я это забуду!…

И на великую китайскую стену я не могу смотреть. Там, за стеною, наш общий враг — Кныш, которого мне теперь придётся одному выслеживать и выводить на чистую воду. Эх, как тоскливо заниматься таким интересным делом одному!

А вон верба над речкой стоит. Найдётся ли теперь кто-нибудь из хлопцев, кто прыгнет с неё в воду так, как ты прыгал? Нет, не найдётся. Так и останется твой рекорд непревзойдённым навеки. Эх, друг мой, друг, сколько бы ещё ты мог установить таких рекордов!

До позднего вечера бродил я в одиночестве по памятным для меня местам.

Наконец лёг спать.

Я лежу, и не спится мне. Я думаю. За окном темно — хоть глаз выколи. На небе ни звёздочки — облачно.

Что делает там, на необитаемом острове, друг мой Кукурузо? Спит ли?… Вокруг никого. Догорел костёр, и со всех сторон надвигаются чёрные причудливые страшные тени… А он один, не с кем словом перекинуться, только слушает, как стучит его сердце…

А что, если случилось с ним что-нибудь, беда какая-то, и кричит, и зовёт он на помощь, и никто-никто не слышит, только пучеглазые жабы равнодушно квакают в ответ, да утки в камышах крякают, да эхо стоголосое катится — катится плавнями и не докатывается до людей, теряется в густых камышах. Кто ж поможет ему, кто подаст помощь?!

Я лежу, напрягся весь, затаил дыхание. И вдруг послышалось мне, что где-то далеко-далеко пронеслось тонкое и тоскливое: «А-а-а-а-а!…» То ли еле слышный гудок паровоза на дальнем полустанке, то ли действительно голос — не разберёшь… Но я почему-то уверен, что друг в беде. И никто, никто не знает, где он. Кроме меня. И никто дороги туда не найдёт. Кроме меня. И никто не поможет ему. Кроме меня…

Нет, не могу я спокойно спать, когда друг в беде. Не могу.

— Мама, — говорю, — я пойду на двор спать. На сено. Душно очень.

— Иди, — спросонья говорит мать. — Только одеяло возьми, укройся хорошенько.

Я беру одеяло и выхожу из хаты. И сразу вступаю в густую и даже как будто липкую темноту. Иду почти ощупью, как слепой. Чтоб невзначай не скрипнуть калиткой, прокрадываюсь в сад и уже там перелезаю через забор. Иду по селу, словно по лесу — темень и тишина. Лишь в одном месте мелькает огонёк. То на столбе у сельсовета горит фонарь. Ветер качает его, и круглое пятно света взад-вперёд скользит по земле, словно качели. А дальше снова темнота. Я дважды уже спотыкался и чуть не упал. Вот и речка. Тут немного светлее. Тускло блестит вода. Я сажусь в лодку, осторожно, чтобы не замочить, кладу на нос одеяло (чего я его взял — сам не знаю) и отправляюсь. Руки мои — будто не мои. Гребут механически — я их не чувствую. И всё тело — не моё: какое-то деревянное. Будто не в действительности всё происходит, а в бреду каком-то. Шелестят камыши — словно по коже моей шелестят.

Лишь бы не сбиться с пути, лишь бы не заблудиться!… Первый плёс. Стружка. Второй плёс. Теперь направо… Вон тот гнилой островок, на котором я чуть не остался навсегда… Верно. Правильно я плыву. Из-за туч выглянул месяц, и не только в плавнях, а и в душе моей сразу стало светлее и веселее. Ещё немного, ещё… Уже близко. Вот ещё эта стружка, потом поворот и — будто из узенькой улочки выехал я на большущую площадь. Широкий ровный плёс отражал рогатый месяц и серебряные кудри залитых сиянием облаков, и показалась мне вдруг зелёная громада острова гигантской сказочной горой среди бескрайнего моря, и до горы той далеко-далеко, на горизонте она, а сам я маленький-маленький, как букашка. Казалось мне, что я даже дивные города на склонах горы с церквями, с дворцами, с высокими башнями (то причудливо переплелись ивовые ветви) и всадников даже вижу, которые мчатся по извилистым горным дорогам (не птица ли какая-то шевельнулась в зарослях?), и даже слышу цоканье копыт (то звенит у меня в ухе от тишины)…

Вот ведь порой причудится.