Пятерка с хвостиком и другие веселые повести

Мы зажали лодку в камыши как раз против поплавков. Замаскировались. Теперь нам осталось одно — ждать, долго ждать, может быть, даже всю ночь, до самого рассвета, пока не приедет Кныш выбирать рыбу.

— Спать нельзя. Ни минуты. А то начнём клевать носом, разморит — будем как мокрые курицы, и ничего не выйдет, — сказал Кукурузо.

— Ты прав, — вздохнул я. Мне уже сейчас хотелось спать.

Я широко раскрывал глаза, всматриваясь в темноту, в которой еле-еле можно было различить на фоне неба очертания камышей, но глаза сами собой слипались, и приходилось время от времени окунать руку в воду и протирать их.

Наверное, нет ничего труднее, чем не спать, когда хочется спать. И, наверное, нет более длинных минут, чем те томительные минуты полусонного ожидания в темноте…

— Не спи, потому что прозеваем, — шипит с кормы невидимый Кукурузо.

Если бы он знал, как мне хочется именно прозевать! Да разве с ним прозеваешь, с таким заядлым! Неужели он в самом деле не боится?

Фантазия рисует мне страшные картины: Кныш, хищно оскалившись, бьёт меня веслом по голове, я падаю с лодки, глотаю воду, задыхаюсь, водоросли опутывают меня и… Мне даже вправду становится тяжело дышать. И зачем мы влезли в это дело! Действительно, кто знает, что может быть! А что, если случится то, о чём я только что думал… Это ещё хорошо, если найдут наши тела. Тогда будут торжественные похороны, с музыкой, с речами и выступлениями. Хоронить будет вся школа, всё село. И все будут плакать. И Гребенючка, размазывая по щекам слёзы, будет говорить: «А я же видела его накануне. Он был такой хороший, такой вежливый — помогал мне вытаскивать ведро из колодца. И Ганей называл. Я ещё ему девять копеек одалживала. Знала — я бы пятьдесят отдала ему насовсем. Какой был хлопец!»

Мне становится так жалко себя, так жалко, и я сам кажусь себе таким несчастным, что начинает щемить в горле.

Но Кукурузо ничего этого не понимает. Он опять шипит с кормы:

— Не спи!

И я трагическим шёпотом отвечаю:

— Да не сплю я, не сплю, чего ты!

Время идёт.

То ли глаза привыкли к темноте, то ли становится светлее, но уже лучше видны камыши, и вода блестит, и клубятся в небе тучи. А может, это уже светает?… У меня такое впечатление, что мы сидим целую вечность.

И вдруг — словно кто пырнул меня чем-то острым в грудь. Из темноты вынырнула лодка. Она плыла прямо на нас. Ближе, ближе, ближе. В лодке грозная фигура гребёт веслом. Кныш!

Сердце повисло у меня на тоненькой ниточке — вот-вот оборвётся. Я обхватил руками нос лодки, не шевельнусь.

И тут на корме звонко щёлкнул курком Кукурузо и срывающимся басовитым голосом изо всех сил крикнул:

— Р-руки вверрх!

Я забыл про фонарик, забыл, что мне надо кричать, и панически взвизгнул:

— Дядя милиционер, сюда!… Дядя милиционер, туда!

И замер, испугавшись собственного голоса.

— Руки вверх! Руки вверх! — скороговоркой и уже не так басовито повторил Кукурузо и тоже растерянно умолк.

Какое-то мгновение было тихо, потом…

— Га? — будто недослышав, спросила «грозная фигура».

И… что-то глухо ударилось о дно нашей лодки — это выпало из Кукурузовых рук ружьё. А я на всё небо разинул от неожиданности рот. И, только сейчас вспомнив о фонарике, нажал на рычаг, выдавливая из него свет.

Перед нами был… дед Варава.

— Диду, это вы? — плаксивым растерянным голосом спросил наконец Кукурузо.

— Да я же, я, — сказал дед, подплывая к нам. — Не узнали?… Так как же это вас понимать? В разбойники, внучек, пошли, значит? Ружьё на людей наставляешь? С наукой ничего не вышло, так в разбойники?…

— Да что вы, диду? — визгнул Кукурузо. — Такое скажете! Какие там разбойники! Вот гляньте только! А ну присвети, Павлуша.

Я зажикал фонариком. Я готов был всю ночь жикать, так я был рад, что это дед Варава. Я просто готов был его целовать. Страх мой — как корова языком слизала. Раз это дед Варава, я уже не боялся ничего на свете. Я направил свет фонарика на поплавки.

— Ага, — сказал дед, — вижу. Сети. Значит, не разбойники, а браконьеры вы… Обрадовал, называется… Те самые штаны, только назад пуговицей.

— Да что вы, диду! Это же не мы, это же не наше. Это Кныш. Мы выследили его и хотим задержать.

— Вот оно что! Кныш? А вы не ошибаетесь?

— Да мы своими глазами видели! — теперь уже не удержался я. — И как ставил, и как выбирать один раз приезжал… Вдвоём с Кнышихой.

— Ну, тогда другое дело. Тогда вы молодцы. Только рано вы его ждёте. Он приедет под утро, часа в три-четыре. А сейчас ещё двенадцати нет.

— Да ну! — удивился я.

— А вам показалось, что уже и ночь прошла? Давно ждёте?

— С самых сумерек.

— Вот бедняги. И не заснули. Ну так ложитесь, а я подежурю, раз так. А потом разбужу.

— Да что вы — мне вовсе не хочется спать, — хорохорился Кукурузо.

— И мне, — вынужден был сказать и я.

— Ну смотрите, — равнодушно сказал дед и осторожно стал загонять свой челнок в камыши рядом с нашим.

Мы молчали. Кукурузо, видно, ждал и боялся дедовых расспросов. Но дед молча маскировал свой челнок камышами. В таких случаях всегда лучше самому что-то спрашивать. И Кукурузо наконец несмело спросил:

— Диду, а вы как здесь очутились?