Я бросился на него сзади. Всей своей волей, всем, что у меня оставалось, без остатка, я вцепился в него, пытаясь помешать. Он бил в ответ, вырывался, что-то кричал. Вместе с этим Левиафан наносил свои удары по нам двоим.
Я уже не мог видеть Лаэ, не мог ей что-то сказать, но знал, что она рядом. Знал, что она жива. Эта светлая мысль была последней частичкой меня, которую я отдал, чтобы сдержать Гвиру.
Удар, удар, удар...
Я продолжал мертвой хваткой держать противника, и лишь потом понял, что руки мои пусты.
Гвиру перестал существовать, а Я остался - раненый, но живой.
Золотое свечение отделилось от постамента и двинулось в сторону Лаэ, а затем...
Я услышал музыку: так поврежденный мозг интерпретировал то, что произошло.
Легкая, радостная и озорная, словно журчание ручья, она стала усиливаться, распространяться вокруг, тянуться к камням, к травинкам, к облакам, к воде. И то, чего она касалась, принималось "журчать" вместе с ней.
Я услышал, как пространство сделало глубокий выдох: спокойный и ровный.
Выдох облегчения, выдох освобождения, выдох умиротворения.
Где-то невообразимо далеко Зверь непонимающе выглянул из норы, куда он забился в страхе, и стал неторопливо нюхать воздух, словно проверяя, пришло ли время выбираться из берлоги.
Я обратил взор на Левиафана и коснулся его сознания: это был спокойный, осознающий себя разум...
Нежная рука стала гладить меня по щеке: рука Лаэ, Сестры Зверя, Хранительницы Ключей, Третьего дитя.
Я пытался разглядеть ее, но не мог, пытался сказать ей хоть что-то, но не мог: мозг был слишком поврежден.
Но я слышал ее голос, и этот голос сказал:
- Что-то изменилось, Сорг. Может быть, наконец... все будет хорошо?