Пятеро, что ждут тебя на небесах

— Зато видно, что ты весь день вкалывал, — сказал он и, прежде чем взять в руки кружку с пивом, выставил напоказ свои грязные ногти.

К тому времени рослый и крепкий подросток Эдди лишь кивнул ему в ответ. Сам того не ведая, он завел с отцом ритуал семафора, исключавший слова и физические проявления любви. Показывать чувства запрещалось. Считалось, что и так все понятно. Любовь не признавалась. И ущерб был непоправим.

А однажды вечером отец вообще перестал с ним разговаривать. Это случилось после войны, когда Эдди уже выписали из госпиталя, с ноги сняли гипс и он вернулся в родительскую квартиру на Бичвуд-авеню. Отец в тот вечер выпивал в соседней пивной и, придя домой, увидел, что Эдди спит на диване. Эдди вернулся с войны другим человеком. Он теперь все время сидел дома. И редко говорил, даже с Маргарет. Потирая больное колено, он часами глазел в кухонное окно на двигавшуюся за ним карусель. Мать шепотом говорила: «Ему нужно время», — но отец с каждым днем становился все нетерпимее. Он не понимал, что такое депрессия. Он считал поведение Эдди слабостью.

— Вставай! — закричал он заплетающимся языком. — И ищи работу!

Эдди перевернулся с боку на бок. Отец снова заорал:

— Вставай… и ищи работу!

Отец едва держался на ногах, и все же он подошел к Эдди и пнул его в бок.

— Вставай и ищи работу! Вставай и ищи работу! Вставай… и… ИЩИ РАБОТУ!

Эдди приподнялся на локте.

— Вставай и ищи работу! Вставай и…

— ХВАТИТ! — закричал Эдди и, не обращая внимания на жгучую боль в колене, вскочил на ноги. Глаза Эдди пылали гневом. Теперь они были лицом к лицу. От отца противно пахло спиртным и табаком.

Отец бросил взгляд на ногу Эдди. Голос его перешел в тихое рычание:

— Смотри… те… не так уж… и больно.

Он замахнулся, чтобы ударить, но Эдди инстинктивно отпрянул и перехватил его руку. У отца глаза едва не вылезли из орбит. Впервые в жизни Эдди не дал себя в обиду, впервые в жизни попытался что-то сделать, а не принял побои так, словно заслуживал их. Отец посмотрел на свой сжатый кулак, так и не достигший цели. Ноздри его раздулись, зубы заскрежетали, и, вырвав руку из руки Эдди, он отпрянул. А потом в упор посмотрел на Эдди так, как смотрят на уходящий со станции поезд.

И с тех пор он не сказал Эдди ни слова.

Это был последний отпечаток на «стакане» Эдди. Молчание. Оно мучило их обоих все последующие годы. Отец не произнес ни слова, когда Эдди переехал в свою собственную квартиру, не сказал ни слова, когда Эдди стал таксистом, не вымолвил ни единого слова на его свадьбе и ни единого слова, когда Эдди пришел навестить мать. Мать плакала, умоляла отца, заклинала отступиться и простить, но тот отвечал ей сквозь зубы то же, что и другим, кто просил его помириться с Эдди: «Парень поднял на меня руку». И на этом разговор кончался.

Все родители, так или иначе, ранят своих детей. Такая вот у Эдди сложилась жизнь. Пренебрежение. Жестокость. Молчание. И теперь, после смерти, Эдди наткнулся на металлическую стену и провалился в сугроб, снова, как и прежде, раненный отвергшим его человеком, чьей любви он — почти необъяснимо — все еще жаждал, человеком, который пренебрег им даже на небесах. Его отцом. Рана все еще не зажила.

— Не сердись, — прозвучал женский голос. — Он тебя не слышит.

Эдди вскинул голову. Перед ним на снегу стояла старуха, с худым лицом, обвислыми щеками, с розовой помадой на губах и туго собранными на затылке седыми волосами, кое-где такими редкими, что сквозь них просвечивала розоватая кожа. Ее узкие голубые глаза были обрамлены металлической оправой очков.

Эдди ее не помнил. Такую одежду, как на ней, в его времена уже не носили: платье было из шелка и шифона, с расшитым бисером корсажем, напоминавшим по форме детский нагрудник, а под самым подбородком красовался бархатный бант. Юбку, сбоку застегнутую на крючки, удерживал на талии пояс с фальшивым бриллиантом. Старуха стояла в изящной позе, держа обеими руками зонтик от солнца. Эдди подумал, что она, должно быть, в свое время была богата.

— Богата, но не всегда, — сказала старуха, усмехнувшись, словно подслушала его мысли. — Я росла, вроде тебя, на задворках города, а когда стукнуло четырнадцать, пришлось уйти из школы. Начала работать. И сестры мои тоже. Уж мы своей семье вернули все до цента…

Эдди прервал ее — ему не хотелось слушать очередную историю.

— Почему мой отец меня не слышит? — решительно спросил он.

— Потому что его дух — целый и невредимый — часть моей вечности. Но его самого тут нет. А ты есть.

— Почему ж это мой отец цел и невредим для вас?

Старуха помедлила с ответом.

— Пошли, — наконец бросила она.

* * *

Неожиданно они оказались у подножия горы. Свет из окон закусочной теперь казался крохотным пятном, далекой звездой, упавшей в расселину.

— Красиво, а? — спросила старуха.

Эдди проследил за ее взглядом. Вдруг ему почудилось, что он уже когда-то видел ее лицо — на фотографии.

— Вы… мой третий человек?

— Вроде так, — ответила она.