Пятиэтажная Россия

Семья строится по законам сообщества, коллектива и, как всякий коллектив, имеет собственное чувство самосохранения. При этом интересы семьи совершенно не обязательно совпадают с личными интересами каждого из домочадцев. Скорее, наоборот. Скромный этот парадокс был в свое время описан Львом Гумилевым — он, впрочем, обдумывал другое сообщество — воинское. Армейское подразделение, желающее выжить в качестве боевой единицы, должно состоять из солдат, готовых умереть. Если солдаты захотят выжить, подразделение погибнет. Что-то в этом роде происходит и с семьей. Строительство семьи — женская работа. Тут необходимо нравственно засучить рукава, и если уж не выдавать детям ежедневные билетцы, в которых записаны все их прегрешения и достижения за день, то, по крайней мере, бесконечно думать о том, что действительно идет на пользу детям, мужу и прочим домашним. Что способствует их духовному благополучию, а что — нет. Это реальный труд. Когда жена говорит мужу: «Ты не помогаешь мне, я все везу на себе!», — чаще всего она (пусть и неосознанно) имеет в виду эту работу нравственного строительства. Именно этот труд скрепляет семью. Семья держится на соплях. На слезах, на крови, на смешении всех физиологических жидкостей, на бесстыжей, простой телесной близости, не имеющей никакого отношения к фиалковому гламурному сексу, приносящему УДОВОЛЬСТВИЕ. Вернее так — семья держится на памяти об этом периоде сообщничества, но крепится соратничеством. Общим смыслом. Собственно то, что обыкновенно происходит в супружеской спальне, — не совсем половой акт. Он и называться-то должен по-другому. Пожалуй, действительно, супружеским долгом. Это акт подтверждения близости, присяга не столько в верности друг другу, сколько в обоюдной верности семье.

Филины Три застольных разговора

Некоторое время тому назад я увлеклась идеей документального театра и сделала записи нескольких пьяненьких бесед. В окраинной распивочной, в «Елках-палках» и в кафе «Пушкин»; втайне я надеялась, что разговоры получатся совершенно одинаковыми — независимо от суммы счета.

Мне казалось, что хотя бы атмосфера разговоров должна быть схожей, печальной и нежной, как у Леото: «… крик этого филина в ночи! Какое блаженство, блаженство грусти, тайны, одиночества, жалости к бытию».

Однако все получилось по-другому. Мои филины, я бы сказала, кричали довольно жизнерадостно. Общая же тема вышла такая: одно из главных удовольствий жизни, это удовольствие «побухать и по… здеть». Причем второе — чуть ли не важнее. Главное — поговорить! Разница обнаружилась лишь в том, что если посетители рюмочной склонны были говорить обо всех как о себе, то величественные виверы из дорогого заведения — о себе как обо всех. Вместо свидетельств тайной власти водки получились свидетельства тайной и мощной власти бесцельного, бесконечного, беспомощного, беспощадного ВРП (великого русского пи… жа).

Стоячка

Первая запись сделана в летнем кафе возле одной из автобусных остановок в окраинном районе. Перед нами — несколько высоких стоячих столиков возле павильона, тент и заборчик. На заборчике и в дождь и в вёдро сидит с пьянешенькими подругами Сивая Лена — позор микрорайона, шленда и крикунья. Но как ни странно, не эта компания никудышек (излюбленное местное определение) задает в заведении тон. Местечко славится особой атмосферой — постоянные клиенты распивочной организовали нечто вроде семьи, живущей коллективной беспечностью, но и коллективным порядком. Так получилось, что женщин среди завсегдатаев больше, чем мужчин. Заведение облюбовали продавщицы двух торговых рядов, расположенных поблизости. Продавщицы составляют большинство верхнего, благополучного «семейного» круга и патронируют неприкасаемый, скандальный женский кружок.

Наконец, в «семью» входят и дамы старшего поколения — в былом старушки-бутылочницы. В последние два-три года, когда собирательство перестало приносить существенный доход, пожилые дамы просто «встречаются» в кафе, придавая собранию домашнюю, респектабельную атмосферу. Место стало поистине знаменитым. Очевидно, все завсегдатаи дорожат заведением — оно им необходимо для диалога с жизнью.

Продавщицы утешаются сравнениями с жизнью «неприкасаемого» кружка, и эта редкая снисходительность позволяет всмотреться в жизнь спившихся дам.

У никудышек есть свои корпоративные настроения — они гордятся тем, что могут себе позволить жить как «хотят», а не так, как «нужно». Что жизнь их «отпустила». Опьянение так же трудно описать, как боль или эротический катарсис. Очевидно, это ускорение. От ускорения мышления до ускорения старения. Никудышки — люди уже нездешние. Местность, откуда они приносят к равнодушному прилавку распивочной свои пустые бутылки и банки — страшная страна абсолютной бешеной свободы, в которой можно прожить год или два.