Пятиречие

Он забрал у меня заготовку, перевернул ее, и я увидел испуганную птицу, судорожно хватающуюся за воздух, чтобы удержаться на спасительной высоте. Отростки корня превратились в трепещущие крылья, сучок на голове - в яростно распахнутый глаз, а могучий остов напрягся в предсмертном рывке. Не говоря ни слова, Четыркин держал птицу на весу, любуясь неправильными, но чрезвычайно выразительными пропорциями ее тела, а затем отбросил в кусты.

- Брак! - как-то неприязненно изрек он и тут же забыл о своей находке.

- То есть как это "брак"?! - почти возмутился я.

- А так. Негожий материал, и все. На вид вроде ничего, а рассол потечет это я тебе точно говорю. Да и сердцевина непрочная, пропеллером колоться станет. - Четыркин посмотрел на меня с острым прищуром: - Места надо знать, где деревяшку берешь. Тут все по природному указу должно быть. Вот она, какая штука-то! Ежли поблизости кукушкин лен и сфагновые мхи расплодились - значит, почва выщелочена. Внизу - пылеобразный песок, водонепроницаемая глина. Тут хорошему дереву не вырасти. Сердцевинные клетки разорвутся, когда сушить станешь. Я ведь себе все зубы съел на этом дереве...

Он достал кусок березового капа, легонько подбросил его на ладони и, словно предлагая продолжить игру, спросил:

- Ну а из этого что получится?

Кап был овальной, слегка приплюснутой формы и лоснился, как лысая голова.

- Пепельница, - сказал я не задумываясь.

- Ишь ты... пепельница. - Четыркину это понравилось, и он посмотрел на меня с некоторой симпатией. - А почему, как догадался?

- Материал подсказал, простота обработки. И потом, - прибавил я опрометчиво, - такими пепельницами торгуют на рынках и в магазинах сувениров.

- Я на продажу не работаю, - с холодной мстительностью отрезал старик и утопил глаза в белых бровях. - Наше дело - сделать тело, а Господь душу вложит!

Видимо, сам того не желая, я обидел его словами "рынок", "магазин", "сувенир". Действительно, всю жизнь он никогда ничем не торговал, даже представить себе не мог, что можно встать за прилавком, облачившись в белый халат, и кричать во всю ивановскую, как кричат разбитные торговцы на центральном костромском рынке. Позору не оберешься!.. Так уж он воспитан.

- Пепельница! - бурчал себе под нос Егорыч, пряча от меня заготовку и прикрывая ее берестой. - Да этому материалу цены нет! Три килограмма орехового капа - это знаешь сколько? Полкило серебра! Вот она, какая штука-то!.. "Простота обработки", говоришь. Да пока с ним пыхтишь, с капом этим, чтобы письмо природное не нарушить, пот тебе все сапоги зальет. Все руки ссадишь, пока из него голубка высидишь. Э-э-э, да что говорить!

Он бы, наверное, еще долго рассуждал на эту тему, но Аркадий позвал всех к костру. Сидя на лавке и орудуя деревянными палочками, как китайцы, мы мигом оприходовали сковородку с жареной картошкой, навалили на нее очищенные грибы, посолили и снова поставили на огонь. За похлебку, как обладатель единственной ложки, взялся наш патриарх.

Ел он молча, весь обращенный в тайну переваривания пищи, сосредоточенный исключительно на процессе поглощения. Не ел, а священнодействовал. Наблюдать за ним было одно удовольствие, как за каким-нибудь ритуальным действием. Все мы в это время шутили и смеялись над пустяками, а для него, Егорыча, словно сомкнулись невидимые кулисы, выключились из сознания привычные краски и звуки. И если он прислушивался к чему-то, то это был, несомненно, хор жаждущих воскрешения клеток и хромосом, зов гостеприимного желудка, взыскующего умного и заботливого насыщения... Отхлебав положенную пятую часть, старик ополоснул ложку крутым кипятком, протянул ее Николаю Митрофановичу (по возрасту тот шел вторым) и с выражением гражданской скорби уставился на Аркашку:

- Дак ить это... едрит твоя муха!..

- Сигнал принял! - с понимающей улыбкой отрапортовал коммерсант и вытащил из загашника последнюю бутылку. Только почему-то не верилось, зная Генахину натуру, что она - последняя...

Погода словно раздумывала, чем бы ей заняться, - то ли нахмуриться, то ли улыбнуться, то ли дохнуть холодом или брызнуть мелким ситничком. Именно такие дни, одетые в призрачную молочную мглу, без теней и звуков, с полунамеком на некую тайну, остаются в памяти, и хочется продлить их и прожить заново. Я оглянулся: "тот" берег отодвинулся в невнятной, колдовской дымке, увяз в парном сумраке. И казалось, что росли там вовсе не деревья, а зеленые дымы, принявшие форму деревьев. Загадочный покой разлился в природе.

- Туман-то, - сказал Егорыч, занюхивая корочкой, - хошь топором руби...

Все молча согласились, но разговор не поддержали, оберегая глазами разливаемую Аркадием водку и ревниво переживая, если кому-то выходило на пять граммов меньше, чем соседу. Шарик-Бобик тоже подключился к этой процедуре, изредка подавая голос и явно болея за Прохиндоза. От виночерпия требовалась недюжинная выдержка и точный глазомер, чтобы не вызвать смуту среди "партизан". Даже почти не пьющий Коля-бог принял участие в этой игре, наблюдая за нашими лицами и втайне посмеиваясь.