Пятнадцать суток за сундук мертвеца

—    Какая интересная картина, — оценил Прохор творение Ефима.

—    Это потому, что ты на нее одним глазом смотришь. Увидишь двумя, вряд ли так скажешь.

—    Нет, правда. Я, как бы это сказать, немного разбираюсь в живописи...

—    Какая это живопись? Во-первых, это «Демократия», вернее, «Борьба за демократию». А во-вторых, в ней нет никакого смысла. Детишки в садике лучше рисуют.

Прохор отложил мясо, придвинул к себе чашку с чаем и, сделав несколько глотков, мягко ответил:

—    Ты не права, Афанасия. У автора этой картины своеобразное восприятие окружающей действительности. Я бы охарактеризовал этот стиль письма как постсоциалистический абстракционизм. А ты, как я понял, предпочитаешь реалистическую манеру письма. Вот скажи, как бы ты изобразила демократию?

Я задумалась. Интересно, как можно изобразить то, чего никогда не видел? От необходимости отвечать меня избавил длинный звонок в дверь. Проша растерянно заморгал, а я радостно сообщила:

—    Это, наверное, соседка... — и быстренько удалилась из кухни.

На пороге стояла Клюквина собственной персоной. Она прислонилась к стенке и блаженно улыбалась. В руках она трепетно сжимала что-то большое, обернутое старой простыней. Увидев меня, Клавка улыбнулась еще шире:

—    Афоня! Ик... Сестренка моя дорогая!

От Клавдии сильно пахло водкой. Видимо, они неплохо посидели с Ефимом. Переместив взгляд на предмет в руках сестры, я нахмурилась. Кажется, мне известно, что это такое, но на всякий случай уточнила:

—    Это что?

—    Ик... Полотно Ефима. А это кто?

Я оглянулась. За спиной стоял Прохор и близоруко щурился.

—    Это Проша, мой знакомый. А это Клавдия, сестра моя. Так, приличия соблюдены, и теперь ты, Клавдия Сергеевна, ответь: неужто ты еще один шедевр у Фимы приобрела?!

Клюквина крепче прижала к груди бесценную вещь и согласно мотнула головой. Мне, признаюсь, стало немного не по себе: чего доброго Клавдия всю квартиру увешает Фимиными шедеврами. Клавка отлепилась от стены, икнула и крикнула:

—    Эй, как тебя там, Гаврюша! Помоги даме домой войти да картину прими. Совсем никакого воспитания!

Прохор засуетился, перемещая сестрицу в родные стены, я же тем временем выдрала из Клавкиных рук картину, сняла с нее простыню и похолодела: ни дать ни взять нашествие инопланетян на Землю! Такого количества ядовитой зелени я еще не видела.

—    Афоня, — раздался из комнаты голос Клавдии. — Где моя картина? Тащи ее сюда.

Когда я вошла в комнату, зрелище, представшее моим глазам, умиляло: Клавка сидела на диване, а Проша, сосредоточенно сопя, стягивал с нее сапоги.

—    Ну, и что вы думаете об этом? — сестра махнула рукой на картину.

—    Барахло, — последовал категоричный ответ с моей стороны.

—    А в этом что-то есть, — задумчиво протянул Прохор, оторвавшись на минуту от Клавкиных сапог.

Клюквина сфокусировала на мне взгляд и торжествующе произнесла:

—    Вот видишь! Гаврюша зря говорить не будет. А ты, Афоня, деревня деревней...

—    Вообще-то, я Прохор, — робко поправил парень.

—    Какая разница, — махнула рукой Клава, — главное, что ты в искусстве разбираешься. Будешь моим персональным консультантом, а то моя сестренка только о пиратских кладах и думает!

Почему-то захотелось треснуть Клавке по шее. Раз уж напилась, то молчи, зачем же язык распускать?! Кольку моего длинный язык до могилы довел. Стоит ли подвергать себя, а заодно и меня необоснованному и совершенно бесполезному риску? Ведь как ни крути, а Прошу я знаю всего два часа, а сама Клавка — и того меньше. Я поспешно перевела разговор на другую тему:

—    А как называется данный шедевр?

—    О! По-моему, гениальное название! «Забастовка шахтеров». Я спрашивала у Ефима, есть ли у него «Забастовка учителей», но увы... Впрочем, он обещал нарисовать.

Я вздрогнула: если уж шахтеры такие зеленые, то какие будут учителя?! Клавдия еще что-то бормотала, но все тише и тише и вскоре замолчала совсем.

—    Уснула, — шепотом сообщил Проша и заботливо переместил Клюквину в горизонтальное положение. Придется ждать, пока сестрица проспится. Надеюсь, что результатом ее встречи с Ефимом стала не только «Забастовка» и тяжелая степень опьянения! Я глазами указала Прохору на выход, подняла с полу брошенную куртку и сапоги и тоже покинула комнату.

В коридоре смущенно топтался Прохор. Было видно, что уходить ему совсем не хочется.

—    А можно мне еще чашечку чая? — робко спросил он, близоруко прищурив здоровый глаз.

Мне тоже не хотелось оставаться одной (спящая Клавка не считается), поэтому я милостиво согласилась.

Проша ушел, когда часы показывали четверть девятого. Стараясь не шуметь, я навела порядок на кухне и на цыпочках прошла в комнату, где спала Клава. Однако она не спала, а бессмысленно таращилась в потолок, изредка издавая сдавленный стон.

—    Афоня, дай водички... — слабым голосом попросила Клюквина. — Во рту настоящая Сахара.

—    Алкашка, — покачала я головой, выполнив просьбу сестры.

Клавдия уселась на диване и болезненно сморщилась:

—    Ой, голова моя-а-а!