Пятнистая смерть

Чем сильнее разгорался костер, тем просторней раздвигался теплый круг жизни, тем дальше отступала чангала с промозглой теменью и ночными страхами.

Задорно звучали голоса охотников.

Словно приветствуя саков, своих сыновей, на западе, в зеленоватой россыпи Овна, сверкнула Венера — мать Анахита.

Люди изрядно устали, проголодались.

С краю костра, на козлах из только что срубленных жердей, висели туши молодых оленей, козлов, поросят. Громко трещали сучья — их треск напоминал сухой перестук щебня, осыпающегося в пустынных горах. В огонь струился растопившийся жир, сало шипело на углях, как сотня потревоженных змей. Над поляной витал, будоража нутро, каленый запах горелого мяса.

Белый отец попросил сына ощипать фазана, добытого Хугавой. Пучок наиболее красивых перьев он положил возле себя, освежеванного петуха насадил на прут, сунул в пламя.

Спаргапа — несмело:

— Отдай мне перья, отец.

Отец — испытующе:

— Зачем они тебе?

— Нужны, — смущенно пробормотал юнец.

— А-а, — понимающе кивнул вождь. — Для этой… той самой? Как ее?.. И с явным сожалением покачал головой. — Нельзя, мой сын.

— Почему? — нахохлился Спаргапа.

Фазан подрумянился. Старый вождь позвал через плечо:

— Хоу, Хугава! Где ты? Шапку давай.

Хугава недоумевающе глянул на Спаргапу и протянул старику облезлый малахай. Вождь сгреб кучку голубых, зеленых, красных перьев, переливчато сиявших в отблесках костра, и торжественно, словно горсть дорогих самоцветов, высыпал в шапку табунщика.

— Глаза у тебя — как у сокола, руки не трясутся, не пускаешь стрел на ветер, — сказал он уважительно. — Перья отвезешь жене. Пусть пришьет к головному убору. А это, — старик вручил Хугаве жареную птицу, — сам съешь.

— Эх! — прокатилось по толпе саков. Не всякий удостаивался подобных почестей. У Спаргапы от обиды во рту пересохло. Огонь, засветившийся в глазах юнца, был, пожалуй, не менее жарок и ярок, чем пламя костра, у которого сидели охотники.

— Благо тебе да будет, вождь, — произнес с запинкой растерянный табунщик. — Но я не заслу…

— …жил! Заслужил. Сядь вот тут, подле меня. Видишь этого молодца? Старейшина положил руку на крутое плечо Спаргапы. — Научишь стрелять так же метко, как сам стреляешь?

— С великой радостью, Белый отец!

— А ты, — вождь требовательно глянул сыну в лицо, — хочешь научиться стрелять, как Хугава?

— Я? — Спаргапа подскочил, будто его искрой обожгло. — Еще бы! Конечно хочу. И я смогу бить фазана на влет, как ты? — с надеждой спросил он у табунщика.

— Сможешь.

— Ах-вах! — Спаргапа сорвал с кудрявой головы колпак и восторженно хлопнул им о колено. Веселый смех. Вождь пригнулся к уху сына:

— Утром на пастбище ты обидел Хугаву. Я отомстил за него. Это — одно. Другое — прежде, чем перья дарить, научись их доставать. Ясно?

Хугава разломил фазана пополам, предложил долю Спаргапе.

— Ты — мне?

— Тебе.

Юноша благоговейно принял дар, благодарственно глянул Хугаве в глаза. Сказал убежденно:

— Теперь ты — лучший мой друг! Хорошо?

— Хорошо, — серьезно ответил стрелок.

— Дато! Хоу, Дато! — крикнул Белый отец. — Ты нарвал чесноку, брат?

— Нарвал, брат, — откликнулся Дато, после вождя самый старший из сакских старейшин.

Белый отец понизил голос:

— Разбросай по поляне, брат, и кинь в костер, чтоб духи чангалы не мучили нас ночью. Дикий чеснок — святая трава. Духи не любят чесночного духа.

— Наверное, много их тут, — прошептал боязливо Спаргапа.

— А встречал их кто-нибудь? — недоверчиво спросил Хугава.

— Встречал. — Вождь почесал зубчатый шрам на левой щеке. — Как-то раз, когда Спаргапы еще не было на свете, я, подобно Наутару, заблудился в чангале.

— Ну? — изумился Спаргапа.

— Вижу — ночь. Что делать? Залез на вяз, сижу среди ветвей, молчу. Задремал. Проснулся, слышу — шум, бубен гремит. Хм?.. Высунул нос из листвы — духов полная поляна!

— Ну?

— Забыл сказать — у меня шишка была на левой щеке. Вот, место осталось. — Вождь снова прикоснулся к шраму. — Большая шишка, точно кулак. — И старик вытянул к огню кулак величиной с голову годовалого бычка.

— Ну?

— Ну, я испугался. Притаился. Чуть жив от страха. Духи чангалы плясать принялись. Так себе пляшут, кто во что горазд. Топают как попало, переваливаются на хромых ногах. Откуда им знать, как надо плясать? Нечисть.

— Ну?

— Ну, а я был плясун хоть куда. Отменный. Смолоду у вечерних костров отличался. Взыграло у меня сердце. Не утерпел — спрыгнул с дерева и говорю: «Хватит срамиться! Смотрите…» И закружился, будто вихрь, по поляне. «Ой, хорошо!» — заорал Одноглазый. «Ой, хорошо! — завопило стадо его горбатых сородичей. — Бесподобно пляшет. Оставайся с нами, старик, навсегда. Будешь веселить болотный народ». Вот тебе на! Угораздило меня напроситься к бесам в приятели.

— Ну?