Пятое Евангелие

– Какой вопрос сейчас задают себе судьи? Записи с камер наблюдения пропали. Путевых листов из гаража – нет. Свидетели находятся под присягой о неразглашении. Во всем деле больше всего обращает на себя внимание молчание. Судьи хотят знать, откуда идет давление, и именно на этот вопрос им и отвечает укрепитель правосудия. Ваш брат позвонил вам с просьбой о помощи. Ваш волос в машине позволяет предположить, что вы помогали ее вычистить. Ваш дядя заставил шоферов дать клятву о соблюдении секретности, потом разрешил вашему брату внести изменения в экспозицию по своему усмотрению. Выставка как улика больше использоваться не может. На что указывают все эти умолчания, святой отец? О чем говорит отказ вашего брата давать показания? То, что в нашем распоряжении мобильный телефон Ногары, лишь подтверждает все, на что намекает обвинение.

– Монсеньор… Я виноват.

Он остановился и поднял вытянутую руку.

– Хватит. Идите.

– Куда?

– Вы впрямь считаете, что я позволю вам сидеть рядом со мной, пока трибунал будет рассматривать свидетельства вашего соучастия? – отрезал он. – Вы поставили меня в такое положение, когда я вынужден, преднамеренно покривив душой, сказать суду, что волос остался в машине Ногары от какой-то вашей прошлой совместной поездки. Мне придется придумывать объяснения телефонному звонку, подкупу, выставке, мобильному телефону. Убирайтесь с глаз моих долой! Единственное, почему я разрешаю вам остаться прокуратором, – я не могу допустить, чтобы вы давали показания.

– Монсеньор, я не знаю, что и сказать. Я…

Но он уже махнул портфелем, повернулся ко мне спиной и пошел прочь.

В дверях дворца показался укрепитель правосудия. Он стоял слишком далеко, чтобы услышать наш разговор, но почему-то смерил меня взглядом. Миньятто прошел мимо него, но они ничего не сказали друг другу. Укрепитель продолжал на меня смотреть.

Глава 29

Я ждал. Еще долгое время после того, как Миньятто и укрепитель вернулись в зал, я оставался во дворе. Ходил. Маячил возле дверей. Никто не вышел. Я не слишком на это и рассчитывал. Но иллюзия, что я чего-то ожидаю, помогала сдерживать безрассудство. Злое, беспокойное напряжение, которое взывало ко мне, требуя хоть что-то предпринимать.

Например, делать телефонные звонки. Майкл Блэк не отвечал. Я попробовал снова, и в третий раз. Он меня игнорировал, но я решил взять его измором.

На шестой попытке я оставил бессвязное сообщение:

– Майкл, возьмите трубку. Возьмите трубку! Если вы боитесь приезжать в Рим, то хотя бы поговорите с адвокатом Симона. Надо, чтобы он знал, что произошло тогда в аэропорту.

Наговаривая сообщение, я смотрел на дорогу, что вела к папскому дворцу, и выглядывал брата. Увы, напрасно.

Двадцать минут спустя из зала вышел криминальный эксперт Корви. Жандарм проводил его до границы и вывел за ворота в Рим. Симона не было.

И тут перед Дворцом трибунала остановился седан с затемненными стеклами. Я вскочил. Когда шофер вышел, чтобы открыть заднюю дверь, я поспешил к машине.

Заднее сиденье пустовало. Шофер сделал мне знак отойти, но я обошел его и заглянул на место рядом с водительским. Тоже никого.

Через некоторое время двери дворца отворились. Появился архиепископ Новак и, шаркая, пошел к открытой дверце машины. Я шагнул назад.

Глаза Новака были опущены долу. Он даже не взглянул мне в лицо. Но протянул вперед руку, показывая, чтобы я проходил первым.

– Прошу вас, – сказал он.

– Ваше преосвященство!

Он повторил движение рукой, ожидая, пока я пройду.

– Ваше преосвященство, можно мне с вами поговорить?

Это был высокий сутулящийся человек, на несколько дюймов выше меня. Сутану он носил совсем простую. На лице его царила рассеянная грусть, задумчивость, из-за которой он не поднял взгляда и не узнал во мне знакомое лицо из зала суда. Говорили, что, когда он был мальчиком, его отца, полицейского из Польши, сбил грузовик, который тот пытался остановить для проверки. Сейчас Новак возвращался домой, к своему второму умирающему отцу, Иоанну Павлу. Невозможно себе представить, как к трагическому положению Симона привлечь внимание человека, который считал страдание неотъемлемой частью жизни. Но я обязан хотя бы попытаться.

– Пожалуйста, ваше преосвященство, – повторил я. – Это очень важно!

Новак не пошевелился.

– Да, я знаю, отец Андреу, – сказал он и опять взмахнул протянутой рукой.

Наконец я понял. Он приглашал меня в свою машину.

Когда я лез внутрь, сердце мое лихорадочно стучало. Громоздкая сутана занимала много места. Я натянул ее поплотнее и забился в дальний угол заднего сиденья, чтобы не стеснять его преосвященство. Шофер подал ему руку, помогая сесть. Помню, как отец ухватил меня за плечо и показал на Новака, который проходил мимо нас по улице. Архиепископ тогда был молод, примерно как сейчас Симон. Теперь ему было шестьдесят пять. Его тело налилось такой же свинцовой тяжестью, как у Иоанна Павла; у него была толстая, как бочонок, шея, громоздкое лицо и взгляд, который не сдался, но погрузился в себя. Порой Новак еще улыбался, но даже в этих улыбках сквозила печаль.