Пятое Евангелие

Я поднял опрокинутый стул. Должно быть, Хелена на ходу подхватила Петроса – сорок фунтов веса. Я достал с полки апельсиновую фанту – напиток, приберегаемый для особых случаев. Сын полюбил его с тех пор, как увидел в городе, что кардинал Ратцингер пьет фанту в «Кантина тиролезе». Петрос уткнулся носом в пластмассовую чашку, а я поверх его плеча разглядывал хаос в прихожей, который тянулся до порога моей комнаты. По какой-то причине комнату Петроса беспорядок обошел стороной – это подтверждало воспоминания Хелены о прошедших событиях.

– На улице буря, – сказал Петрос, показавшись над оранжевым озерцом.

Я рассеянно кивнул. Может быть, он думал о человеке, который прячется за окном, о нашем незваном госте, которого так и не поймали. Жандарм закончил осмотр моей спальни и вернулся. Когда он проходил мимо комнаты Петроса, из нее вышел Симон. Жандарм о чем-то спросил его, но брат перебил:

– Нет. Для одной ночи мой племянник и так уже пережил слишком много!

– Babbo? – позвал Петрос.

Я обернулся. Он чего-то ждал от меня.

– Да?

– Я говорю, у вас машина под дождем сломалась?

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, о чем он спрашивает. Петрос интересовался, почему мы с Симоном вернулись домой так поздно. Почему он и сестра Хелена были совсем одни, когда появился этот человек.

– У нас… спустило колесо.

Наш «фиат» часто ломался. Петрос превратился в крупного специалиста по утечкам масла и поломкам генератора. Порой меня тревожило, что он становится ходячей энциклопедией автомобильных неполадок.

– Всё! – сказал он, глядя, как дядя закрывает дверь за полицейскими.

Квартира снова целиком принадлежала нам. Симон подсел к племяннику. Рядом с его внушительной фигурой Петрос успокоился и подвинулся к краю стула, как бабочка, которая греется на ветке в лучах солнца.

– Завтра вернутся, – коротко сказал Симон.

Я кивнул. Но то, что нам надо было решить сейчас, нельзя обсуждать в присутствии Петроса.

Брат гигантской ручищей взъерошил племяннику волосы. С сутаны пылью осыпалась на пол засохшая грязь.

– А машину поднимать пришлось? – поинтересовался Петрос.

– Что?

– Когда колесо меняли, – пояснил Петрос.

Мы с Симоном переглянулись.

– Я просто взял… этот… – замялся Симон и щелкнул пальцами.

– Домкрат? – подсказал Петрос.

Симон кивнул и быстро встал.

– Слушай, Петрос, я пойду помоюсь, ладно?

Потом посмотрел на меня и прибавил:

– Ubi dormiemus?

Латынь. Чтобы Петрос не понял. Это означало: «Где будем спать?»

Значит, мы оба пришли к одному и тому же выводу. Оставаться здесь небезопасно.

– Швейцарские казармы? – предложил я.

Самое безопасное место в нашей стране, после апартаментов Иоанна Павла.

Симон кивнул и побрел в душ, изо всех сил стараясь скрыть легкую хромоту.

Когда он ушел, я велел Петросу взять свою любимую пижаму. Потом запустил поиск в компьютере и терпеливо дождался, пока старенькая машина проглядит почту, отыскивая имя Уго. На душе было неспокойно. Я тщательно вслушивался, не доносятся ли с лестницы посторонние звуки.

Пара десятков сообщений. Все написаны этим летом. Последнее, двухнедельной давности, – то, которое мне нужно. Я перечитывал его, не веря глазам. Возможно, сейчас я не в лучшей форме для здравых умозаключений… Послышалось знакомое гудение в трубах, какое бывает, когда закрываются краны, и я распечатал письмо, сложил листок и спрятал в сутану. Затем пошел к Симону, в спальню, где когда-то спали мы с Моной.

Тот убирал грязную сутану в мешок с бельем, на котором наша мать вышила слова: «И отделил Бог свет от тьмы» (Быт. 1: 4). Брат казался еще более взволнованным, чем раньше, да и мне было тревожно. Только сейчас я начал осознавать, что Петросу грозила реальная опасность. И что сестра Хелена, возможно, спасла ему жизнь.

– Кто мог это сделать? – тихо спросил я.

Симон выдвинул ящик шкафа и пошарил в дырке в поисках оставленных на крайний случай сигарет. На этом шкафу наш отец держал две пепельницы, потому что одной не хватало. Пока Иоанн Павел законодательно не запретил курение, оно было любимым национальным занятием. Но, даже найдя желаемое, Симон не повеселел. Ящик никак не вставал на место. Брат потряс его так, что закачался весь шкаф.

– Мы-то им зачем?! – спросил я.

Сбросив полотенце, он надел белье, а я понял, почему брат берег ногу: кожа на бедре побагровела. Мышцы были чем-то стянуты.

– Не говори ничего! – сказал он, видя, что я заметил.

Когда сотрудники секретариата входят в мир коктейльных приемов и званых обедов, на которых каждому кладут по три вилки, они думают, что предали дух священничества. И прибегают к старым, испытанным методам. Кто-то бичует себя. Кто-то носит власяницы или вериги. Кто-то, как Симон, затягивает власяную ткань на бедре. Все это – быстродействующие противоядия от удовольствий дипломатической службы. Но Симон мог бы поступить умнее. Отец учил нас поступать в этих случаях по-гречески: пост, молитва, сон на холодном полу.

– Когда ты… – начал я.

– Замолчи! – резко оборвал меня Симон. – Дай мне одеться спокойно!

От нервов остались одни клочья. Пора было уходить отсюда.