Пятое Евангелие

Но Витари взвесил на руке досье и спросил, осознаю ли я, что отработал в предсеминарии уже пять лет.

– Пять лет! – повторил он и улыбнулся. – Это означает, что вам полагается повышение.

Я ушел с рукопожатием и благодарственным письмом, которое подписали все мои мальчики. Но уходил я в нервном напряжении и чувствуя себя разбитым. В ту ночь начались сны. Я снова был ребенком и видел, как из поезда на Гвидо падает ящик кровавых апельсинов. Как, пролетая через весь собор Святого Петра, приближается к полу самоубийца. Я чувствовал покалывание в груди, словно чей-то палец натягивает, как тетиву, струны моего сердца. Скоро даже при свете дня мне стало чудиться, будто в душе что-то грохочет, вибрирует на низкой ноте тревога, похожая на отдаленный звук приближающегося поезда. Я боялся. Что бы ни ждало впереди, я страшился грядущего.

Однажды утром директор музеев объявил, что выставка закроется раньше срока. Кто-то – может быть, Лучо – обмолвился прессе, что виновата церковная политика. Журналист «Л’Эспрессо» раздул эти слова до статьи, где говорилось, что Иоанн Павел прикрыл выставку из-за опасений обидеть православных. Ведь мы не можем продолжать зарабатывать деньги на реликвии, которую обещали отдать им. И вот в последний день работы выставки я пришел попрощаться. Толпы шли невероятные. Выставке суждено было побить даже тот рекорд, который представлялся воображению ее создателя. Из-за людского океана я едва видел стены. Образ Уго постепенно меркнул.

В ту ночь плащаница покинула Сикстинскую капеллу. Пресс-секретарь Иоанна Павла объявил, что, по соображениям безопасности, местонахождение ее теперь будет держаться в тайне. Похоже, это означало, что мы готовимся отправлять ее на Восток. Но когда я спросил Лео, не видели ли гвардейцы, как из ворот выходит крупный груз, он ответил отрицательно. Я повторял вопрос каждый день, пока он не меньше моего стал удивляться, что ответ не меняется. Через некоторое время репортер спросил на пресс-конференции, какие новости о плащанице, и папский пресс-секретарь ответил, что логистика ее перемещения достаточно сложна и переговоры ведутся в конфиденциальном порядке. Иными словами – не ожидайте в ближайшее время известий о плащанице и о православных.

Вскоре священники в моей городской греческой церкви принялись спрашивать меня, правдивы ли слухи. Не стало ли препятствием здоровье Иоанна Павла. Не умирает ли он слишком быстро, чтобы управлять дальнейшими шагами в налаживании отношений с православием. Я ответил, что ничего не знаю. Хотя на самом деле – знал. Слухи были правдивы в одном, но мои друзья вряд ли бы поняли: для Иоанна Павла, как некогда для Уго, это стало делом совести. Он предпочел бы умереть, чем заложить в основание воссоединения ложь. И сейчас, взяв время в союзники, вот что он планировал сделать.

В Евангелии от Матфея есть притча о враге, который пришел ночью и посеял у одного человека сорняки на поле доброй пшеницы. Слуги спросили у владельца земли, выдернуть ли сорняки, но хозяин велел им подождать, иначе хорошее может погибнуть вместе с плохим. Пусть те и другие растут до жатвы, сказал он; тогда пшеницу должно убрать, а плевелы сжечь. Я не собирался пожинать эти плевелы. Ни в жизни Уго, ни в жизни Иоанна Павла. Но в тишине, которая сейчас окружала плащаницу, я слышал приказ хозяина слугам – подождать. И не собирать плевелы. И я тоже ждал дня жатвы.

Мона удивила меня, попросив снова взять ее на греческую литургию. Потом, через два дня, предложила сходить еще на одну. На третий раз она решилась спросить, когда я последний раз исповедовался. Она считала, что мне это поможет.

Моя жена не понимала одного: я пытался! Но никогда в жизни я не чувствовал себя более невосприимчивым к силе всепрощения. Медсестра всегда верит в терапию, но, в отличие от пациентов Моны, я сам навлек на себя болезнь, и лекарства от нее не существовало.

Но понемногу я понимал, что женщина, приходящая мне на помощь, – уже не та, на которой я женился. Скорее, это жена и мать, которая оставила мужа и сына, долгие годы жила в мучительном одиночестве и сейчас стояла передо мной, достигшая такого совершенства в осознании собственной вины, какому мне еще только предстояло научиться. Она помогала мне, потому что любила, потому что знакома с этим мраком и умела в нем ориентироваться. Лекарства и впрямь не существовало. Но был путь, по которому мне теперь не надо идти в одиночестве.