Пятое Евангелие

Оба молча стояли друг напротив друга, но их взгляды говорили примерно одно и то же: «Вот ты и попался!» Лозински, к которому самообладание вернулось раньше, подошел вплотную к Кесслеру, посмотрел ему прямо в глаза и усмехнулся, склонив, словно коршун, голову немного набок. Это был явный признак — поляк угрожал и собирался нападать. Он еле слышно прошипел, не спуская глаз с молодого иезуита:

— Шпионите за мной, брат во Христе? От вас я подобного никак не ожидал. Veritatem dies aperit… [49]

Кесслер чувствовал себя так, будто его застали врасплох, словно церковного служителя за неподобающими его положению деяниями. Он не мог найти подходящего ответа, хотя внутренний голос и говорил ему, что в действительности виноватым должен чувствовать себя Лозински. Ведь именно его застали врасплох. Поляк закрыл за собой дверь, схватил Кесслера за руку и начал подталкивать к лестнице:

— Мне кажется, что мы должны серьезно поговорить и так не считаете?

Молодой иезуит энергично закивал в знак согласия. Напряжение несколько спало. Во всяком случае, так показалось Кесслеру. После того как они молча вышли из мрачного дома. Лозински заговорил вновь в его голосе не было и тени смущения или страха. Поляк спросил своего брата по ордену, удалось ли ему узнать побольше о нем, Лозински. Кесслер ответил отрицательно и признался, что до сих пор ему казались странными лишь регулярные вечерние прогулки. Но он, мол, обратил внимание на отсутствие Лозински в монастыре Сан-Игнасио и проявил любопытство исключительно по той причине, что поляк не прекращал остро критиковать Манцони. Лозински, улыбнувшись, кивнул.

2

На Кампо дей Фиори они разыскали тратторию, и поляк заказал ламбруско. Не будем вдаваться в подробности, почему священники и монахи питают такую слабость к этому вину. Для дальнейшего повествования важным является лишь тот факт, что ламбруско быстрее, чем любое другое сладкое вино, развязывает язык. Вполне можно предположить, что именно эту цель и преследовал поляк, угощая Кесслера.

Молодой иезуит довольно долго оставался в неведении относительно того, куда же клонит его брат по ордену. Он удивлялся, почему поляк не начал его упрекать, о чем-то подобном, даже не было речи. Напротив, Лозински выразил восхищение умом и проницательностью Кесслера, которыми тот, по словам поляка, превосходил большинство своих братьев, а поэтому был вполне способен выполнять более ответственные задания, чем перевод коптского пергамента в рамках секретного задании, полученного от римской курии. Позволив себе это замечание, Лозински добавил:

— Если вы понимаете, о чем я говорю.

На несколько мгновений Кесслер задумался, но так и не смог понять намека поляка. Поэтому честно признался, качая головой:

— Нет, брат Лозински. Мне очень жаль…

Поляк провел ладонью по бритой наголо голове. Подобный жест явно свидетельствовал о том, что иезуит напряженно думает. Через несколько мгновений он налил себе и Кесслеру еще по бокалу ламбруско и неторопливо начал:

— Если честно, то наша работа не более чем фарс, поскольку Манцони искажает наш вариант перевода рукописи.

— Искажает?

— Да, искажает. И делает это по заданию курии. Похоже, шишки, сидящие в Ватикане, понимая истинное значение пятого Евангелия, которое, как мы оба прекрасно знаем, на самом деле является первым, предвидят определенные трудности. Господа в пурпурных рясах боятся за свои приходы, поэтому официальное распоряжение Ватикана предписывает привести содержание пятого Евангелия в соответствие с четырьмя существующими во избежание возникновения дискуссий относительно достоверности последних. И без того появилось слишком много еретических учений, которые очень беспокоят Святую Церковь.

— Но это же невозможно, брат Лозински! — Кесслер от возмущения хлопнул по столу ладонью.

— Это очень даже возможно! — стоял на своем Лозински. И снова провел ладонью по голове. — Более того, я уверен, что

Ватикан сделает все возможное, чтобы не дать нам возможности обнародовать истинное содержание пергамента.

— Хотя не остается никаких сомнений в том, что это Евангелие настоящее…

— Да, даже несмотря на то, что в этом нет никаких сомнений. Вы же знаете, какая христианская добродетель является самой уважаемой.

— Смирение!

— О нет, брат во Христе… Молчание! Подумайте о causa Galilei [50]. До сегодняшнего дня ни один Папа и словом не обмолвился о достойном сожаления Галилео Галилее, хотя каждый ребенок в школе знает о том, что приговор Папы Урбана VIII был несправедлив. Церковь напоминает об этом инцидент вовсе не смирением, а молчанием!

Кесслер не мог оторвать взгляда от своего бокала. Он лини молча кивнул.

— Почему, — продолжал с жаром Лозински, — мы, иезуиты, столь нелюбимы всеми Папами? Почему наш орден неоднократно запрещали? Потому что мы не можем молчать. Слава Богу, мы не можем молчать!