Пятое сердце

– С той биржевой и банковской паникой, которая, мы думаем, вот-вот разразится, – сказал Генри Кэбот Лодж, – многие лучшие семейства Нью-Йорка, Бостона и Вашингтона переберутся на лето в дешевую Европу, заперев дома и распустив слуг до лучших времен. Года через два-три вернутся. Кто переживет бурю, конечно.

– Прекрати, дорогой! – воскликнула Лиззи, шутливо ударяя мужа по плечу. – Не надо о грустном, пока мы желаем Гарри счастливого пути.

– Это не грустное, если означает, что мы скоро увидимся в Лондоне. – Джеймс приподнял шляпу и зашагал к трапу (пароходный гудок только что дал последний сигнал перед отправлением). – Адье! – крикнул писатель под свист вырывающегося пара.

Эпилог

Генри Джеймс не признавал эпилогов. Он говорил, что в жизни не бывает эпилогов, а значит, их не должно быть и в книгах. Жизнь, как он отлично знал, просто череда событий. В ней нет настоящего подведения итогов и, безусловно, нет занавеса.

Я отношусь к эпилогам так же (и вы, допускаю, тоже), однако в данном случае без него обойтись не удастся.

* * *

К концу путешествия через океан (лайнер «Соединенные Штаты» на следующий день прибывал в Портсмут, но Генри Джеймс собирался плыть дальше – в Геную, чтобы оттуда отправиться поездами в Люцерн, к брату Уильяму) писатель заскучал.

Погода была отличная, море – такое спокойное, что все бывалые пассажиры и даже команда не уставали этому дивиться. Джеймсу не хотелось играть с попутчиками в нарды и другие глупые игры, так что он читал – или в своей комфортабельной каюте, или в комфортабельном шезлонге, укрыв ноги пледом, или за одинокими ленчами. За обедом ему отвели место с важными господами, но все эти важные господа были бизнесменами, так что в разговорах он почти не участвовал, только вежливо слушал и кивал. Мысли его по большей части занимала пьеса и сознание, что он попусту теряет дни, когда мог бы писать.

Был закатный час этого, четвертого дня пути, Джеймс стоял у поручня красного дерева на палубе первого класса, глядел на белый кильватерный след и садящееся в Атлантику солнце. Внезапно он понял, что какой-то пассажир встал слишком близко к нему и тоже оперся на поручень.

– Холмс! – вскричал писатель и тут же оглянулся – не слышал ли кто-нибудь этого нелепого возгласа.

Рука у сыщика была еще забинтована, но уже не на перевязи.

– Как вы здесь очутились? – спросил Джеймс. – Куда едете?

– Если не ошибаюсь, пароход идет в Портсмут, затем в Геную, – спокойно ответил Холмс. С их прошлой встречи он заметно осунулся и побледнел.

– Почему вы не сказали мне…

– Что взял билеты на один с вами пароход? – На губах Холмса мелькнула тень улыбки. – Я рассудил, что вас это известие не обрадует, и счел за лучшее не показываться вам до конца плаванья, сколько бы оно ни продлилось.

– Но где же вы прятались? – спросил Джеймс.

И вновь то же быстрое движение губ, не успевающее превратиться в улыбку.

– Если хотите без прикрас, Гарри, я четверо суток блевал у себя в кабине, пытаясь не орать, как горилла, которую поджаривают на огне.

Джеймс, возмущенный грубостью выражений, на полшага отступил от борта:

– Но плаванье было таким спокойным! Море гладкое, как деревенский пруд. Даже старушек, у которых морская болезнь случается при виде большой чашки чая, и тех ни разу не укачало.

Холмс кивнул, и Джеймс обратил внимание, что, несмотря на вечернюю прохладу, лоб сыщика блестит капельками пота.

– Я решил отказаться от героического лекарства, которое в Америке вводил себе несколько раз за день, – сказал Холмс. – Я упоминал, что оно называется «героин»?

– Нет, – ответил Джеймс. – Я думал, вы… не знаю точно, что я думал.

– Так или иначе, – продолжал Холмс все с той же полуулыбкой, – даже после двух месяцев бросать оказалось зверским мучением. В ближайшее время я, возможно, увижу доктора Ватсона, и он очень бы огорчился, узнав, что я пристрастился к новой отраве.

– Так вы совсем бросили ваше героическое снадобье?

– О да, – ответил Холмс. – Но искать я вас пошел не поэтому.

– Так почему же?

– Потому что, после того как четверо суток меня выворачивало наизнанку, голова у меня внезапно прояснилась, и я понял, отчего последние дни в Америке вы были настолько подавлены.

Джеймс отвел глаза. К горлу подступила горечь.

– Это из-за того, что я сделал, – ответил он наконец. – И я никогда не смогу до конца себя простить.

– А что, по-вашему, вы сделали? – спросил Холмс.

В серых глазах Джеймса блеснула прежняя злость.

– Я убил человека, Холмс. Я выстрелил в человека и убил его. Он был негодяем и заслуживал смерти… но не от моей руки. Я – художник, творец, не… – Он не договорил.

– Значит, я угадал правильно, – сказал Холмс. – Вы рехнулись, Джеймс. Вам надо было не убегать после всех неприятностей, а пойти на совещание с Драммондом, Райсом и другими.

– О чем вы, Холмс?

Сыщик поднял перевязанную правую руку:

– Ваш выстрел никого не убил, Джеймс. Пуля прошла через рукав Лукановой рубашки… и, возможно, заставила его вздрогнуть, что спасло мне жизнь… затем царапнула мне ладонь и усвистела в озеро. Вы… никого… не… убили.