Пятый ангел вострубил

– Господи, миленький, добрый и всемогущий! Ну, отврати Ты от меня все эти грешные, злые и гордые мысли о том, что делали мои обидчики, когда мальчик еще в морге лежал! Ну, честное слово, Господи, я не хочу, не хочу больше думать ни о них, ни об их блуде, ни об их грязных масонских делах! Я искренне прошу у Тебя смирения, кротости, прощения грехов, спасения моей безмерно виноватой души…

Я, конечно же, даже не шептала, а про себя, в уме беззвучно складывала эти слова, и вдруг… Чья-то рука бережно тронула меня за плечо:

– Матерь Божью просите! У нее на глазах сыночек на кресте мучился, а толпа насмехалась: сойди с креста, яви чудо, если ты Господь! А Она это все пережила и много лет еще проповедовала! Приложись к иконе-то, матушка!…

Я подняла глаза. Сквозь залитые слезами очки увидела над собой расплывающийся от свечного и лампадного света, будто даже едва улыбающийся мне, нежный лик Казанской! Приложившись к ней, я обернулась, чтобы увидеть ту, что прошептала мне на ухо эти, такие нужные, такие утешительные слова, но никого рядом не было! Так я впервые почувствовала, что в монастыре как будто умеют читать мысли, умеют ободрять, поддерживать и любить друг друга так, как нигде в миру.

После службы ко мне подошла сестра Поля, та самая Поля, которая была особенно добра и приветлива со мной в Горнем. Я уже почти не удивилась этой случайности.

– Ну вот, и Слава Богу, что приехали к нам помолиться и поработать во Славу Божию! – сказала Поленька тем протяжным и нежным голосом и тоном, каким сердобольные нянюшки говорят с больными или капризничающими детьми. Выслушав через мои всхлипы все то трагическое, что случилось за последние три года, она горестно покачала головой. Даже укоризненно… Я вдруг вспомнила, словно током ударило, вспомнила! Мы сидели с Полей в автобусе, который катил мимо цветущих оливковых деревьев из Вифлеема в Иерусалим. Я гордо и радостно показывала ей крестик, только что приложенный мною в пещерке, и беззаботно верещала про то, как жизнь моя – уж очень хороша и счастлива! Я рассказала о том, что меня настораживает и пугает такая незаслуженная щедрость судьбы, и я, поэтому, вложив свою руку в те отверстия в вифлеемской колонне, откуда вылетали пчелы и где все «загадывают желания», просила Господа послать мне хоть какие-нибудь испытания…

– Нельзя, нельзя этого делать, матушка! Нельзя просить себе крестов! Радоваться надо счастью и только благодарить за него! Поля даже отшатнулась от меня тогда в испуге… Мне казалось, что никогда в жизни я не забуду ее темно-синих, выразительных, тревожных, широко распахнувшихся глаз… А вот забыла же! И о том, что мысли такие надо немедленно исповедать, как грех, – тоже забыла! Вспомнила только теперь. Когда все уже случилось…

Я не запомнила того, чем кормили меня накануне, с дороги, и, подходя к дверям трапезной, грустно размышляла о том, что Пост Успенский – очень строгий, а тут, в монастыре, без елея, наверное, будет каша…

– С елеем, с елеем благословила матушка! «Все кушайте, – сказала, – только друг друга не кушайте!» – улыбалась мне ласково молоденькая красавица инокиня, распахнув прямо передо мной дверь трапезной изнутри! Я решила про себя, что надо обязательно узнать у Поли, каким образом сестры так поразительно точно угадывают мои мысли, будто слышат их.

– А нет тут никакой ни загадки, ни мистики, – как-то даже слегка укоризненно поясняла мне Поленька. – У монахов грехи-то, в основном, – не дела, а домыслы лукавые. Их-то мы и должны на исповеди выкладывать. Вот и приучаемся не давать волю мыслям, контролировать их. Ну, а когда своими мыслями научишься управлять, то порой, и чужие Господь открывает. Да, к тому же, матушка, вы бы на свое лицо унылое глянули – все же на нем написано! Кто же не поймет? Ничего чудесного!

Когда через пару дней по совету той же бесценной моей умницы Поленьки я решилась попросить у матушки-игуменьи благословения побывать в келье святого Праведного Иоанна Кронштадтского, «унылого лица» у меня уже не было. Я сложила руки под благословение и заранее подбирала в уме фразу покороче. Очередь сестер к матушке была довольно длинной, и впереди меня оставалось еще, наверное, сестры три или четыре…

– Можно, можно к Батюшке, только быстрей бегите, пока сестра Марина дверь-то еще не закрыла и не ушла, – вдруг обратилась игуменья прямо ко мне, глядя мне в душу своими необыкновенно голубыми, небесными, прозрачными глазами! Все расступились, матушка осенила меня своим крестом, и я поцеловала ее нежную, ласковую, белую руку…