Пятый персонаж. Мантикора. Мир чудес

Так началась моя жизнь в Зоргенфрее. Странная это была жизнь, и я так никогда и не привык к заведенным в доме порядкам. Там было много слуг, большинство уже в годах, иначе их призвали бы на работу для нужд армии. Было и два секретаря – оба болезненные молодые люди, и старый Direktor[51] (так все Иеремию Негели и называли) нагружал их поручениями, потому что у него всегда находилась для них работа, а может, он просто ее придумывал. Был там еще один любопытный экземпляр, тоже не годный к армейской службе; в его обязанности входило играть во время завтрака на органе, а по вечерам – на пианино, если старику приспичит после обеда послушать музыку. Он был великолепный музыкант, но, вероятно, у него начисто отсутствовали амбиции, а может быть, он был слишком болен, чтобы думать об этом. Каждое утро своей жизни, пока «директор» управлялся с плотным завтраком, эта личность сидела за органом и наигрывала хоралы Баха. Старик называл их своими молитвами и каждый день выслушивал по три хорала. Внимая Баху, он поглощал ветчину со специями и сыр плюс – в огромных количествах – булочки и горячие хлебцы. Покончив с этим, он вставал и плелся в свой кабинет. С этого момента и до вечера музыкант сидел в комнате секретарей и читал или смотрел из окна и тихонько кашлял, пока для него не наступало время облачиться в парадное одеяние и отобедать в компании с «директором», который тогда и решал, хочет ли он слушать вечером Шопена.

Мы все обедали вместе с «директором» и с чопорной дамой-экономкой, а в середине дня ели в другой комнате. Именно экономка и сказала мне, что я должен обзавестись обеденным костюмом, и отправила меня за покупкой в Санкт-Галлен. С продуктами в Швейцарии случались перебои, и это, конечно, отражалось на «директорском» меню, но тем не менее ели мы на удивление хорошо.

«Директор» держал слово – он ни разу не поторопил меня. Время от времени я приходил к нему, чтобы сообщить о том, что мне нужно, поскольку мне требовался специально состаренный металл (ни в коем случае не свежевыплавленный), и раздобыть его можно было лишь благодаря влиянию «директора», простиравшемуся на многочисленные фабрики того комплекса, номинальным властителем и несомненным финансовым главой которого он был. Кроме того, мне нужны были кое-какие довольно редкие материалы для восстановления покрытия, а поскольку я намеревался использовать темперу на желтковой основе, мне требовалось сколько-то яиц, достать которые в военное время было не так-то просто, даже в Швейцарии.

До этого мне не приходилось иметь дело с промышленниками, и меня смущало его требование представлять ему точные цифры. Когда он спросил, сколько пружинной стали такой-то ширины и удельного веса мне понадобится, я, не задумываясь, ответил: «Ну, целую катушку, да побольше». Он, услышав такие слова, пришел в ярость. Правда, увидев, как я работаю с этой сталью, он понял, что я знаю свое дело, и успокоился. Может быть, он даже признал, что в работе, которую он мне поручил, точности в привычных ему представлениях не существует.

Работа мне предстояла сумасшедшая. С самого первого дня я взялся за дело методически – начал со сбора разбросанных по полу деталей и их сортировки, насколько уж они поддавались опознанию, и раскладывал их по отдельным коробочкам. На это ушло десять дней, и, когда я закончил, оказалось, что из ста пятидесяти игрушек, лежавших прежде на полках, все, кроме двадцати одной, худо-бедно могли быть возвращены к жизни. Все остальное выглядело так, словно тут потерпел катастрофу самолет: ножки, головки, ручки, части механизмов и неузнаваемый хлам лежали бессмысленной грудой; я по мере сил разобрал и ее.

Странное это было занятие в самые тяжелые военные годы. Что касалось работы и особенностей моего воображения, то я пребывал в девятнадцатом веке. Ни одна из игрушек не была сделана раньше 1790 года, а большинство из них относилось к 1830–1840-м годам и отражало взгляд на жизнь и воображение, свойственные тому времени; взгляд и воображение людей – французов, русских, поляков, немцев, – которые любили заводные игрушки и имели средства, чтобы покупать их для себя или своих детей. В основном это было скудное, ограниченное воображение.