Пятый постулат

Очевидно, Маша либо чего-то недоговаривала, либо просто не знала. Весьямиэль небеспричинно полагал, что далеко не всё так радужно на ее родине, как вдалбливают простонародью. А что там наверняка имеется деление на простых работников и правящую элиту, он даже не сомневался, другое дело, что это не слишком выпячивается, невыгодно, видать! Смешно сказать, они считали себя равными и совершенно свободными, все до одного! Больше того, эта оглашенная твердила, что, дескать, любая стряпуха может управлять государством, а большей нелепости он в жизни не слыхал!

Так или иначе, но слушать ее временами было забавно, особенно когда Маша впадала в раж и принималась проповедовать заветы своего Вождя. И очень, кстати, обижалась, когда Весьямиэль начинал хохотать! А посмеяться было над чем… Намедни она, к примеру, пришла мыть полы. (Зрелище ласкало взор: юбка подоткнута выше колен — а ноги у Маши оказались вовсе не тумбообразными, как казалось в теплых штанах, да и сама она, слегка похудев, сделалась попригляднее; в вырезе платья виднеется соблазнительная грудь и этак заманчиво колышется, когда Маша яростно орудует тряпкой внаклонку.) Пришла, значит, а за работой разговорилась. Вернее, это Весьямиэль ее разговорил — окончательно одурел от скуки. Выслушал результаты очередного «задания» — слава всем богам, у Маши хватало ума, чтобы ничего не переврать! — да и спросил, что она собирается делать, если окажется — назад дороги нет, придется оставаться жить в этом мире?

Девица долго молчала, сопела, а потом выдала такое…

— Раз я одна тут знаю заветы Вождя, — сказал она серьезно-серьезно и сурово сдвинула рыжеватые брови, — значит, мне и нести их в массы! Это пока никто не слушает, но если действовать разумно и терпеливо, можно разбудить трудовой народ!

— Зачем его будить? — поинтересовался Весьямиэль, сдерживая смех. Если засмеяться сразу, Маша обидится и больше ничего не скажет, а ему доставляло удовольствие ее дразнить, всё равно как кошку длинной травинкой! — По-моему, он так сладко спит…

— Неправда! — Маша гордо выпрямилась, не обращая внимания на зажатую в кулаке мокрую тряпку. — Народ стонет под пятой угнетателя!

— Если он и стонет, — заметил он, — то разве что как девка под парнем на сеновале! Да еще и подмахивает со всем прилежанием…

Маша открыла рот, чтобы возразить, не нашлась сходу, залилась гневным румянцем, швырнула тряпку в ведро и вышла, шлепая босыми ногами. Она любила замыкаться в гордом молчании, когда обижалась, но долго выдержать не могла, это Весьямиэль уже заметил. Идеи ее Вождя, очевидно, следовало выпускать на свободу, чтоб не разорвали умишко носительницы… Любопытно, она в самом деле верит в то, что несёт, или затвердила эти, с позволения сказать, истины и повторяет, как говорящая птица, не понимая толком?..

Служить у белобрысого оказалось, с одной стороны, намного легче и приятнее, чем у портного: дел было совсем немного — разве ж считать за работу уборку в комнате да стирку кое-какой одежды? (Машину стряпню новый хозяин даже пробовать не стал, к слову сказать.) Вдобавок белобрысый к Маше не приставал, хотя ни разу не отказался заглянуть ей за корсаж, если представлялся такой случай. А это, согласитесь, не так уж мало!

Работы было так мало, что Маша, не привыкшая к безделью, взялась помогать хозяйке постоялого двора, просто так, конечно, безо всякой оплаты. Та сперва посматривала с подозрением, а потом подобрела, стала даже подсовывать Маше лакомые куски: а что, девка работящая, смирная, не то что остальные служанки — только и думают, как бы сбежать на улицу, проходящим парням глазки строить да лясы точить!

Но с другой стороны, вел хозяин себя просто отвратительно. Требовал обязательно называть себя господином, а имя — он его один раз назвал — Маша просто не могла выговорить. Когда попробовала (вышло у нее нечто вроде "весь в ямах, ель на стороже"), белобрысый сперва онемел, потом смеялся, да что там, ржал, как жеребец, до слез и остановки дыхания, а затем велел Маше называть его только господином и не коверкать его благородное имя!