Пятый угол

Мои деньги были на излете. В последней папиросной коробке лежали восемь рублевых бумажек — восемь дней жизни. Разменяв их в ларьках на мелочь и уложив ее столбиками по пятьдесят копеек, я удвоил свой капитал.

Мысль о возвращении домой, в Харьков, даже не приходила мне в голову. Я был в том состоянии непоколебимого физиологического безрассудства, которое повергает в ярость пожилых людей.

— На что вы рассчитываете? — спрашивает старик у юноши.

Юноша не может ответить, ибо он ни на что не рассчитывает и одновременно рассчитывает на все. На то, что он найдет на улице бумажник. На то, что внезапно распахнется дверь его комнаты, войдет запыхавшийся человек и скажет: у нас есть для вас прекрасная работа, убедительная просьба не отказываться. В расчеты юноши входят утреннее солнце, полдень, вечер, ночь. И личное бессмертие.

Забрав документы из института, я почувствовал облегчение. Четыре года подряд я делал все, что мог. С меня хватит, сказал я себе. Живут же люди и без высшего образования!

Теперь у меня оказалась пропасть свободного времени. Можно было, наконец, осмотреть Ленинград. Мне много раз говорили, что осмотр надо начинать с вышки Исаакиевского собора.

Взобравшись на вышку, я не думал, как Растиньяк над Парижем, что подо мной лежит город, который я должен покорить. Найдется же, думал я. в этой равнодушной панораме крохотное местечко и для меня. Не может не найтись!

— Давай поговорим, — волнуясь, сказал я ему. — Ты меня не узнаешь?

— Вы на кого-то похожи, — ответил он, небрежно вглядываясь в меня.

— Посмотри внимательней.

— Голос мне кажется знакомым, — сказал он. — Где-то я уже слышал его.

— А лицо?

— Не могу припомнить.

— Ладно. Черт с ним. Наверное, я сильно изменился. Ты видишь этот шрам на нижней скуле?

— Вижу.

— У тебя такой же.

— Бывает, — сказал он.

— Откуда у тебя этот шрам? Погоди. Я сам скажу. Когда тебе было четыре года, ты простудил желёзку, объевшись на Рыбной улице, в лавочке Яроцкого, мороженым. Твой отец…

— Вы знали моих родителей? — быстро спросил он.

— Я был их сыном.

— Да ну вас, — сказал он. — У меня никогда не было третьего брата.

— И у меня.

— В общем, так, — сказал он нетерпеливо. — Вам что-нибудь от меня нужно?

— Нужно.

— Что именно?

— Поговори со мной. Мне надо понять, кто ты такой. Я знаю о тебе все, но не все понимаю. Ведь я же могу быть полезен тебе.

— Если вы имеете в виду советы, то мне их хватает.

— Пойми, я знаю, чем все кончится!

— В каком смысле? — лениво спросил он.

— Я знаю, через что тебе придется пройти. Ты содрогнешься, если я тебе расскажу.

Он улыбнулся.

— Все старики почему-то любят пугать молодых людей. Еще скажите, что я пришел на готовенькое и что в ваше время было лучше.

— Мое время — это твое время! — отчаянным голосом сказал я ему. — Поверь, пожалуйста, в чудо: я — это ты!

Впервые он посмотрел на меня внимательно.

— Сколько вам лет?

— Шестьдесят.

— Неплохо, — сказал он. — Значит, впереди у меня целых сорок лет.

— Дурак! — крикнул я. — Ты не успеешь оглянуться, как они пролетят.

— Вот это уже пошлость, — сказал он. — И я бы не хотел даже в шестьдесят лет произносить подобные штучки.

— Ты прав, — сказал я. — Извини меня… Это ужасно, что мы не можем с тобой договориться. Неужели тебя не волнует твое будущее?

— Можно задать вам один вопрос? — спросил он.

Я кивнул.

— Вы женаты?

— Да.

— На Кате?

— Нет.

Он потерял ко мне всякий интерес.

— И это все? — изумился я. — Ведь нас разделяют четыре десятилетия! Спроси что-нибудь еще.

Я отчетливо видел, что надоел ему. Я знал, что он торопится во Владимирский клуб, где должен был, впервые в жизни, поставить в рулетку «на красное» свои последние три рубля.

— Мы полетим на Луну? — из вежливости спросил он.

— Полетим… Но до этого будет война!

Господи, до чего же все плоско получалось у меня.

— И мы ее выиграем, — уверенно сказал он.

Мне было мерзко смотреть на него. Сопляк, с семиклассным образованием, бездельник, не умеющий заработать себе на хлеб, половой психопат, не видящий ничего вокруг, кроме своей девки, которая плевала на него…

— Иди, — сказал я ему. — Иди, харьковский босяк. Ты еще умоешься кровавыми слезами!..

И он ушел.

Как пишут сейчас в газетах, большого разговора у нас не получилось.

Я жил всухомятку, доедая посылку, присланную родителями. Мои объявления давно висели на специальных досках, в окружении таких же голодных репетиторских воплей.

Последние три рубля я просадил во Владимирском клубе — в игорном доме растратчиков и нэпманов. Это произошло с такой волшебной быстротой, что я даже не успел ощутить горечь проигрыша.

Крупье прохрипел: «Можно ставить, есть прием», — я воровато, из-за чужих тел, просунул три рублевые бумажки на край стола, услышал в полной тишине, пропитанной духами, потом и тревогой, какое-то жужжание, — и все было кончено.

Мне не удалось даже увидеть лиц игроков: густой частокол их спин и затылков заслонял от меня стол, и по этому частоколу, через равные промежутки времени, пробегала судорога волнения.