Пифагор

Пифагор понял, что это зов Аполлона. Нет, не бога-младенца, родившегося на Делосе, не могучего победителя Пифона[65], обосновавшегося на Парнасе, а сына Силена, побеждённого и похороненного близ храма.

От главных ворот Дельф до святилища Аполлона по змеившейся дороге было не более семи стадиев. Но на этот путь Пифагору потребовалось полдня, ибо он не просто шёл, а осматривал весь священный участок, ища прямоугольную плиту, на которой ему нужно было бы написать: «Аполлон, сын Силена». Наконец он заметил такую плиту и вынул захваченный с собою резец.

Вдруг он услышал старческий женский голос:

   — Что ты делаешь, сын Мармака?

   — Какого Мармака? — яростно воскликнул Пифагор. — Мой отец — резчик камней Мнесарх. Я не знаю никакого Мармака.

Жрица пронизала Пифагора острым взглядом.

   — А я знаю. Я ему служу. Это он дал тебе жизнь и имя.

   — Ты бредишь, почтенная.

   — Бредить истиной — моё призвание. Ведь я пифия, Фемистоклея, возгласившая твоё рождение.

   — Ты-то мне и нужна! — воскликнул Пифагор. — Ведь меня призвал Аполлон. Я должен написать на плите: «Аполлон, сын Силена». Ты ведь это знаешь?

   — Знаю. Но не всё, что известно нам с тобой, надлежит знать другим. Ведь люди привыкли к тому, что Аполлон — сын Зевса и Латоны, что он победил Пифона, а не пал от его ядовитого дыхания. Им нужен Аполлон-победитель, а не побеждённый. Если им раскрыть истину, они забудут дорогу в Дельфы и станут обращаться к другому оракулу. Ты меня понял, сын Мармака?

   — Я сын Мнесарха... — безнадёжно возразил Пифагор.

   — Ты им и останешься в веках, если бросишь резец и забудешь о том, что тебе нашептал Аполлон. Скажу по секрету: у богов, как и у смертных, настроения быстро меняются. Ну потянуло Аполлона раз-другой к правде, а потом опомнится и обрушит на того, кто раскрыл его тайну, всю свою ярость. Тебе ведь известно, какова она? Рассказчики мифов в этом не ошиблись.

   — Будь по-твоему! — ответил Пифагор, бросая резец в траву. — И благодарю тебя за урок. Он мне скоро пригодится.

— Знаю, знаю. Ты ведь хочешь учить. Открывай одним четвёртую часть истины, другим — половину, самым доверенным — три четверти. Всё же целиком храни для богов. Это поднимет тебя над всеми, кто тянется к мудрости.

Голос постепенно стихал. Исчезла и старица, но каждое сказанное ею слово продолжало звучать, затрагивая неведомые струны души.

«Бредить истиной... Можно ли выразиться точнее? — думал он. — Таково озарение пифии. Но таков ведь и мой дар. Всё истинное открывается в бреду. Разве истинная поэзия — это не бред, не безумие?! Но чтобы бред стал истиной, надо много видеть, много знать. Слепец Гомер был этого лишён».

Но вот и святилище. Пифагор вспомнил легенду, будто первый храм Аполлона на этом месте был из пуха. И ведь это тоже образ, символ, дающий для понимания сути Аполлона больше, чем любой миф о нём. В нём лебеди, которые летят на благодатный юг, опустились на волны и семь раз оплыли остров, давший жизнь младенцу Аполлону, Леда и лёд, гиперборейская белизна ещё не заселённого людьми мира, познать который поможет золотая стрела Аполлона, эта лёгкая пляска ведомых Аполлоном муз, эти звуки из затронутых в космосе струн, гармония сфер. О, как же были далеки от её понимания милетские софосы, искавшие первоосновы бытия! Мир текуч. Он — постоянное кружение образов, изменение очертаний и форм. До камня был пух.

Перед колоннами сгрудились служители с жертвенными животными. «Овечку Аполлону! — подумал Пифагор. — Унизить величайшего из богов самым глупым животным! Ему ли, предводителю Муз, слышать предсмертное блеяние? Съесть её? Но ведь всем известно, что ягнятина достанется этой ораве удобно устроившихся служителей Аполлона, взявших на себя роль привратников. Они обгладывают и косточки. Взглянуть бы на огромную яму, куда эти бездельники сбрасывают остатки своей трапезы. Сколько овечек, козлят, коров и быков было съедено ими за полтысячелетия существования храма? Если уж и приносить в жертву живое, то Аполлону следовало бы жертвовать волков или львов, а не овец, которым достаётся и от волков, и от людей... О, эти условности... Я же принесу в жертву Аполлону человеческие слабости».

Золотые оковы

Уже седьмой день Дарайавуш, лёжа на высоком ложе, стонал. Охота на львов, вместо того чтобы возвеличить нового властителя, завершилась падением с коня и нестерпимой болью. И во всей державе, от Скифского моря до Южного океана, от земель яванов до Индии, не нашлось никого, кто бы мог облегчить его страдания.

Вокруг ложа, причитая, суетились жёны, телохранители же метались по столице в поисках любого, кто подскажет, как помочь упавшему с коня. От них разбегались, как трусливые зайцы от лисы, так как знали, что главный целитель дворца египтянин Птахотеп приговорён к казни за то, что после его лечения Дарайавушу не стало лучше.