Пигмалион

Дулиттл. Что он со мной сделал? Погубил меня. Отравил мой покой. Связал меня и отдал в лапы буржуазной морали.

Хиггинс (возмущенно встает и надвигается на Дулиттла). Вы бредите. Вы пьяны. Вы с ума сошли! Я дал вам пять фунтов. После этого я разговаривал с вами еще два раза, по полкроны в час. И больше я вас в глаза не видел.

Дулиттл. Ах, я пьян? Ах, я сумасшедший? Хорошо! Тогда вы мне скажите: писали вы письмо одному шкодливому старикашке в Америке, который пять миллионов отвалил на устройство по всему свету Общества моральных реформ и хотел, чтоб вы ему выдумали международный язык? Писали или не писали?

Хиггинс. Что такое? Вы говорите об Эзре Д. Уоннафеллере? Но он же умер. (Успокоившись, садится на место.)

Дулиттл. Да, он умер, а я погиб. Нет, вы мне скажите, писали вы ему письмо про то, что самый сейчас оригинальный моралист во всей Англии – это Альфред Дулиттл, простой мусорщик? Писали или не писали?

Хиггинс. Кажется, после нашего последнего разговора я действительно отпустил какую-то глупую шутку в этом роде.

Дулиттл. Хороша шутка! Она меня в гроб уложила, эта ваша шутка! Ведь ему только того и нужно было – показать, что вот, мол, американцы не такие, как мы, что они признают и уважают в человеке его достоинство, к какому бы классу общества он ни принадлежал. Так это и сказано в его завещании черным по белому; а еще там сказано, по вашей, Генри Хиггинс, милости, что он оставляет мне пай в своем сыроваренном тресте «Друг желудка» на три тысячи годового дохода, при условии, что я буду читать лекции в его, уоннафеллеровской, Всемирной лиге моральных реформ, когда только меня позовут, – до шести раз в год. Хиггинс. Вот черт! (Внезапно просияв.) А ведь неплохо придумано!

Пикеринг. Вы ничем не рискуете, Дулиттл. Больше одного раза вас не позовут,

Дулиттл. Да я лекций не боюсь. Это мне нипочем: такого им начитаю, что у них глаза на лоб полезут. Но вот что из меня джентльмена сделали, этого я не могу стерпеть. Кто его просил делать из меня джентльмена? Жил я в свое удовольствие, тихо, спокойно, ни от кого не зависел, у всякого умел деньги вытянуть, если нужно было, – вы это знаете, Генри Хиггинс. Теперь я минуты покоя не знаю; я связан по рукам и ногам; теперь всякий у меня норовит вытянуть деньги. «Вам счастье выпало», – говорит мой адвокат. «Вот как, – говорю я. – Вы, верно, хотите сказать, что вам выпало счастье». Когда я был бедным человеком, пришлось мне раз иметь дело с адвокатом, – это когда у меня в мусорном фургоне детская коляска оказалась, – так он только и смотрел, как бы ему скорей покончить с этим делом, да и отвязаться от меня. Доктора тоже: рады, бывало, вытолкать меня из больницы, когда я еще и на ногах не держусь; зато денег не стоило. А теперь вот находят, что я слабоват здоровьем и того гляди помру, если они ко мне не будут наведываться по два раза в день. Дома мне пальцем не дают шевельнуть самому; все за меня делают другие, а с меня денежки тянут за это. Год тому назад у меня не было никаких родственников, кроме двух-трех, которые меня знать не хотели. А теперь их объявилось штук пятьдесят, и у всех на хлеб не хватает. Живи не для себя, а для других: вот вам буржуазная мораль. А вы говорите – Элиза потерялась! Не беспокойтесь, пари держу, что она сейчас уже звонит у моего подъезда; а ведь отлично обходилась своими цветочками, пока из папаши не сделали почтенного буржуа. Теперь вот и вы с меня будете деньги тянуть, Генри Хиггинс. Придется мне у вас учиться разговаривать по-буржуазному; ведь просто по-человечески мне уже теперь не к лицу говорить. Тут-то и настает ваш черед: уж не для того ли вы это все и подстроили?

Миссис Хиггинс. Но, мой милый мистер Дулиттл, если вам действительно так это все неприятно, зачем же терпеть это? Вы вправе отказаться от наследства. Никто вас не может заставить. Не правда ли, полковник Пикеринг?

Пикеринг. Конечно.