Пик Доротеи

По обычаю своему, на новом месте он обратился к книгам. Авторы в крохотной библиотеке дома, стоявшего на берегу озера, были почти все незнакомые, язык их был чаще всего немецкий, не самый ему близкий, несмотря на загадочную к нему тягу. Он и начал с него в далеком послевоенном детстве, — в середине закончившегося недавно столетия. Изучение прерывалось на годы и не раз, и возобновлялось со страстью, удивлявшей учителей.

Метод Клауса — просвещенного варвара: он брал книгу, прочитывал наудачу половину фразы, треть или несколько их, — и ставил опус обратно в тесный ряд. Если ж сверкала мысль или образ, то книгу оставлял на столе раскрытыми страницами вниз, намереваясь позднее еще почитать — в надежде на радость открытия. На родственность в мире belles lettres, как называют литературу иные старомодные французы.

Множились книги, напоминая домики, шалаши. В каждом жила мысль или чувство.

Он перечитал с удовольствием: der Atem des Zeitgeistes ist nicht von Dauer. Сказано кстати. Лекарство от беспокойства, — ибо связь с современниками казалась нашему «герою» подчас эфемерной. И вот живой автор, написавший нечто, под чем он сам готов подписаться. Родство душ, мостик к взаимности, отдых от бега трусцой. Он пробовал перевести: вздох духа времени недолог… короток? неглубокий? Гм.

4

А вот закрывать глаза не годится, хотя бы он и оправдался туманом густеющим, исказившим перспективу и скрывшим горы. Не попытаться ли его разогнать призыванием ветра по имени Фён, подарившего дамам прибор для высушивания волос? Рядом не было слушателя, чтобы проверить на нем, удачна ли шутка.

Клаус записывал:

«Отныне ты не вникаешь в рассказы о чужой жизни, откладываешь их в сторону, не берешь в руки пересказы чужой реальности;

все выбрасывается, и забывается о выброшенном…»

Клаус был благодарен: за эту остановку в заботах о жилище и пропитании.

За громаду гор, вызвавшую мысль о ничтожности. Возможно ли подобное чувство, если душу не осенило Великое?

«Умалившийся, ты в тени Всевышнего: жди подарка Его, которым ты будешь питаться годы. Бойся странного чувства всемогущества и величия в мире, — тебя поставил кто-то другой на краю».

В тумане послышался скрип уключин. Переговаривались невидимые утренние гребцы. Покрякивали утки и бархатно бормотали супруги их селезни. Водяные курочки вскрикивали. Проверить, все ли в порядке у лебедей, свивших гнездо возле ангара для лодок.

Однажды утром он застал лебедя-мать за переворачиванием яиц и сосчитал, что их шесть, больших зеленоватых. С тех пор он здоровался с нею на местном наречии — грюци! — и она уже клюва не вынимала из крыла и не шипела. Супруг, пребывавший на рейде, начинал воинственно плыть в его направлении и вдруг узнавал Клауса, и останавливался.

Лучи солнца пробили туман, тепло усилилось и ощущалось спиной и шеей.

5

У всех всё есть, и главное в том — помещенность в среду, в ткань, поддерживающую отдельную нитку по имени Клаус, по фамилии Д.

С этой основой можно рискнуть путешествовать по земле и во времени, питая любопытство, а то и восхищаясь невиданным чем-то в наших краях.

Вообразите себе встречу со Львом Николаевичем Толстым, бывавшем в городе сем, возмутившемся чистотой и раздельностью состояний: едва не побил он гарсона роскошного ресторана, не пускавшего — да что там! всего лишь посмотревшего неодобрительно на — уличного певца, которому Л. Н. Толстому хотелось сделать добро, накормив его знатно.

— Здравствуйте, Лев Николаевич! — сказал неожиданно Клаус в спину прохожего.

Господин в тирольской шляпе с пером повернулся и произнес с заметным акцентом, но не портя русских окончаний:

— Мое отчество Рихардович. Мы, значит, знакомы?

Он смотрел с любопытством, и это живое чувство, столь редкое в наше время в прохожем, Клауса увлекло, и он улыбнулся:

— Мне кажется, господин, еще четверть часа — и я ответил бы утвердительно…

— Вы живете в этом отеле?

Клаус обернулся прочесть название — Швайцгофер, — хотя ответил бы и так отрицательно, и сказал:

— Нет.

Лео Рихардовича это не смутило. Последовал разговор двух знакомящихся в немецкой Гельвеции людей.

Лео был винодел, точнее, принадлежал к богатой семье виноделов, начавшей свое восхождение в мир крупных сумм и состояний со службы предка, юного Штеттера, в гвардии Людовика, французского короля, праправнука короля-солнца. Там Альберт и сложил честную свою голову, защищая Тюильри от санкюлотов Парижа.

— Его имя выгравировано подо Львом, — сказал Лео, имея в виду знаменитый монумент и памятник швейцарским наемникам. Солдатам отличным: небольшой их отряд стоил — как в моральном, так и в финансовом выражении — полка любой другой европейской армии.

Лев памятника умирает от копья, вонзившегося ему предательски в бок.