Пикассо

Эту странную компанию все время занимают три вопроса — голод, холод и любовь. Их беседы часто перемежаются поэтическими отступлениями, а порой ужасно грубы. Сцены, посвященные любви и пиршествам, неизбежно заканчиваются трагедией.

Способность Пикассо находить материал для своих работ в окружающих его предметах или извлекать его из памяти позволила ему создать немыслимые образы, которыми полна пьеса. Так, Маленькая Тревога, рассуждая о только что появившихся на свет котятах, произносит: «Мы утопили их в твердом камне, точнее, в прекрасном аметисте». Это странное использование метафоры было подсказано ему чудесным аметистом, обладателем которого он являлся и которым очень гордился. Внутри камня находилась запечатанная в него природой капелька воды.

В образах героев пьесы воплощены также отдельные черты лиц, окружавших художника. Однако было бы напрасно искать в них полное совпадение. Точно так же, как в своих картинах, ему доставляло удовольствие видеть образы отраженными в зеркале, искажавшем их настолько, что узнаваемыми оставались лишь отдельные черты. В пьесе он расчленяет и разрушает действующие лица, прежде чем воссоздать их снова. Когда Большая Нога в монологе говорит Конфетке: «Ее розовые ногти пахнут масляной краской», — эти слова ассоциируются у Пикассо с Дорой Маар, которая много времени отдавала живописи. Далее Большая Нога продолжает: «Я зажигаю свечи порока спичками ее очарования. Во всем виновата электрическая кастрюля». Последнее предложение нельзя понять, не зная, что любое прекрасно приготовленное Дорой блюдо Пикассо в шутку объяснял тем, что оно было приготовлено в электрической кастрюле, которая имелась на кухне у Доры.

Как это ни странно, но в пьесе мало ссылок на живопись. Правда, помимо упоминания лишь «Авиньонских девушек», которые «уже обеспечили доход ее создателю в течение последних тридцати трех лет», в уста действующих лиц вложены фразы, взятые из словаря художника и скульптора, такие, как «чернота туши обволакивает слюну солнечных лучей» или «белизна и прочность сверкающего мрамора ее боли». Чисто визуальные образы встречаются в пьесе гораздо реже образов, воздействующих на другие органы чувств. Так, в одном коротком акте совершенно неожиданно используются цифры. Все действующие лица испытывают свою судьбу на огромном колесе фортуны. При остановке колеса каждый из них выкрикивает фантастическую сумму, которую он выиграл. В конце акта все получают по крупному выигрышу, но это-то и приводит их к гибели: именно в этот момент все задыхаются от дыма, исходящего от забытого ими на кухне сгоревшего картофеля. Пикассо использует в данном случае свою давнюю необъяснимую страсть к цифрам.

В пятницу 17 января 1941 года, спустя три дня после начала работы над пьесой, Пикассо подвел черту под последним актом и написал: «Fin de la piece» («Конец пьесы»). Познакомившись с его работой, друзья нашли ее необыкновенно смешной. Им показался редкостью свежий контраст между глубоким остроумием, непередаваемо причудливой образностью и жуткостью сцен. Три года спустя, весной 1944 года, когда любые встречи друзей по вечерам во время продолжавшейся нацистской оккупации могли закончиться арестом, состоялось чтение пьесы на квартире Мишеля Лериса, жившего неподалеку от Пикассо. Хозяин взял на себя чтение роли Большой Ноги; другие роли были разобраны женой Лериса Луизой, Жан-Полем Сартром, Раймоном Кено, Жоржем и Жерменой Унье, Жаном и Жани Обье и Дорой Маар. Камю тут же вызвался быть режиссером. Трудно было бы найти более подходящую труппу, которая могла бы точно передать замысел Пикассо. Импровизированное представление прошло с таким блеском, что об этой единственной ее постановке в оккупированной Франции присутствовавшие на ней вспоминали как об одном из самых приятных, глубоких событий в их жизни. К тому же она выглядела как тайная пирушка, как вызов самонадеянным оккупантам, полагавшим, что они могут и повелевать артистической жизнью Парижа. «Никогда, — писал позднее Жан-Поль Сартр, — наша свобода не была более широкой, чем во время немецкой оккупации. Поскольку нацистский яд проник в каждую нашу пору, любая возвышенная мысль казалась одержанной победой. Мы знали, что вездесущая полиция могла заставить нас замолчать, и каждое слово становилось бесценным, потому что оно провозглашало принципы. Поскольку мы были парализованы от страха, одни наши жесты представляли собой решимость бороться».

Портреты Доры, натюрморты, скульптура